Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Да, Наталья Ивановна, вам придется уехать, — глухо, через силу выговорил Аребин и оступился. Скосив глаза, он никого не увидел возле себя, круто обернулся.

Наталья убито стояла на том месте, где слова Аребина остановили ее. В лунном сиянии волосы ее, рассыпавшись, светились, будто горели холодным огнем. Ему показалось, что она медленно тает и сейчас исчезнет, растворится в этом живом струящемся мерцании.

Вот она, выждав какой-то момент, вскинула голову, волосы, искрясь, осыпали плечи белыми, словно накаленными прядями, блеснули зубы в слабой улыбке; руки медленно протянулись к нему. Это вольное и властное движение как бы отодвинуло прочь все, что связывало и останавливало Аребина. Он подошел к Наталье и жадно поцеловал — зубы коснулись зубов. Чуть приподняв ее, он сошел с дороги. Рожь захлестывала ноги, мешая идти…

— Прости меня… — прошептала Наталья, держа на своих коленях его голову. — Я виновата перед тобой и…

— Не говори об этом. — Аребин взглянул на склоненное над ним лицо. — Ты предсказала мне будущее: буду пить, браниться… А вот про эту ночь не сказала…

— Я знала про эту ночь, знала, что она сведет нас. Но не сказала. Трудно тебе?

— Трудное впереди, Наташа.

— Идти бы нам с тобой вместе, Володя…

Предутренняя тишина охватила мир, окольцованный разгорающимися кострами зари. Легчайшее колебание воздуха вызывало шелест колосьев. Бледные рассветные тени все гуще пропитывались розоватыми зоревыми соками.

Наталья встала и незаметным стыдливым движением обдернула платье; заря кинула на щеки алый румянец. Они оба взглянули на примятые ржаные стебли, на кочки пашни и одновременно улыбнулись — не было постели мягче этой.

25

Уснуть не пришлось: прилег, сомкнул глаза, и тотчас совесть позвала к ответу. Сожаление и раскаяние были не в силах исправить случившегося, они лишь заставили трезво посмотреть на себя. Неизвестный стрелочник — Необходимость — перевел стрелки, и жизнь понеслась другой колеей. Не остановить, не свернуть. И иные спутники появились на новой дороге — одна цель, одни и те же невзгоды… Вспомнились дерзкие стихи, которые читал Ольге, забравшись на ее балкон по старому тополю:

Надеюсь, верую: вовеки не придетко мне позорное благоразумие.

Теперь он, кажется, хотел и благоразумия и благополучия. Но прежнего покоя не вернуть…

Потом Аребин услышал, как Алена Волкова, ревниво охраняя его сон, переругивалась с кем-то, не пускала в дом.

— Ты на меня не напирай! — кричала она воинственно. — Может, для других ты демон, а для меня — петух неощипанный! Так я ощиплю. Выну из печи головешку и кудри твои подпалю, будешь помнить, как старухе угрожать.

— Мы же по делу, — объяснял кто-то ломающимся баском, просительно.

— Какие такие у вас сурьезные дела могут быть? Одна несуразица. Для вас что день, что ночь — одна мера, шатаетесь по селу, поете, голоса от усердия надломились, дребезжат, как чугунки с трещиной.

— Ты, божий мотылек, меня не зли, — пригрозил знакомый Аребину голос. — А то пустим тебя по воздуху — полетаешь…

— Не стращай!

Просительный басок вежливо предложил:

— Тетя Алена, вам, может, воды принести?..

Наступило молчание, затем звякнула дужка о край ведра. Алена заметно смягчилась.

— Сходи уж… Все-таки день не зазря проживешь… Сейчас доложу. — Пройдя в избу, Алена приподняла тюлевый полог над кроватью. — Владимир Николаевич, Ленька Кондаков с приятелями пришел. Ломятся — отбою нет…

— Пусть войдут.

Аребин поднялся с кровати и растворил окошко. Пригоршней ключевой воды плеснулся в лицо пахучий ветер; рассыпались в стороны солнечные брызги. Было рано, свежо.

Ленька Кондаков переступил порог. За его спиной остановились Вася Патешонков и Пандик Лизаров.

— Проходите, ребята.

— Извините меня, Владимир Николаевич, за вчерашнее. — Ленька опустил глаза: каяться было тяжело. — Я не спал всю ночь. Когда вы ушли, Шурка Осокина взялась меня пилить, живого места на мне не оставила. «Несознательный ты элемент, хулиган, а не комсомолец! Говоришь, тракторист, бригадир? Так тебе за это платят! А для людей что ты сделал?» Унижала при всех ребятах. С ней бы схлестнуться, да не мог: права она, Осокина.

— Наговаривает он на себя, Владимир Николаевич, — запротестовал Вася Патешонков. — Так она не пилила.

— Ничего похожего! — Пандик Лизаров удивленно оглядывал Кондакова.

— Раз говорю, значит, так пилила. — Ленька шумно, с хрипом выдохнул: — Ну, вот… До свидания.

Аребин догадывался, каких мучений стоила Леньке эта повинная. Теперь парень с облегчением двинулся к выходу: дешево отделался и нотаций, которые его всегда бесили, не услышал. Но уйти так запросто ему не удалось: в сенях задержала Шура Осокина.

— Извинился. Что еще надо?

— Подумаешь, подвиг какой — извинился! — Шура толкала Леньку назад, в избу. — Человека сняли с работы, оторвали от дома, разлучили с семьей, послали к нам, для нас стараться… Правильно я говорю, Владимир Николаевич? — Аребин кивнул. — К нам, молодежи, он обратился за помощью. А мы что?

— Вот и пришли… — скромно промолвил Пандик Лизаров.

Кондаков замахнулся на него локтем: