Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Аребин все так же недвижно стоял у стола, рука теребила волосы сына.

— Владимир Николаевич, я поеду, — сказал Мотя. — Машину с добром загоню к себе во двор, лягу в ней спать, так спокойней..

— Хорошо, Матвей, — отозвался Аребин, очнувшись, и торопливо спрятал письмо жены в карман. — Завтра разберемся. — Он сел на лавку и притянул к себе Гришу. — Что же, старина, начнем вместе жить…

— Начнем, папа, — охотно ответил мальчик и погладил отца по щекам.

Алена опять всхлипнула. Подергав Павла за рукав, она прошептала, словно клятву:

— Слышь, Паша, великое горе падет на мою голову, если я кину их без присмотра… Милые вы мои!..

Мотя завел мотор. Павел вспрыгнул к нему в кабину. Машина тихо взбиралась на бугор. В свете фар трава казалась белой. Павел толкнулся коленом в колено Моти.

— Ты с ней говорил, с Ольгой?

— Говорил.

— Ну и что она?

— По-моему, с ней дело гиблое. Она и нас ненавидит, и все наше село. Уверена, что мы по темноте нашей, по неразумности и неумению натворили здесь безобразий, а ее мужу и вообще городским приходится наставлять нас на путь истинный… — Мотя хмыкнул. — Поглядел я на нее: красивая баба, как на работу идти, перед зеркалом охорашивается, духами одно ушко смочит, другое, нос попудрит, сережки нацепит — и пошла. Не пыльна работенка!.. Ничего, поскучает немного да прислонится к другому… — Мотя казался усталым и раздраженным. — А как у тебя с Шуркой, без перемен?

— А что может перемениться? — ответил Павел угрюмо. — В ней точно бес засел. Да и Коляй Фанасов письмами ее засыпает…

— Коляй? Настаивает на своем, значит? Неужели она, Шурка, унаследовала Лукерьин характер, неужели она просто дрянь и может так, ни за что ни про что, измываться над человеком?

— Она не дрянь, — сказал Павел решительно.

На улице путь машине преградила женщина. По платью, по струящимся в свете волосам Мотя узнал Наталью Алгашову. Он затормозил. Наталья подошла к кабине.

— Привез? — спросила она.

— Сына привезли, а жена не поехала.

Наталья, будто в испуге, отшатнулась, глаза ее расширились.

— Не поехала! Я так и знала!.. — Затем повернулась и медленно побрела прочь от машины, в темноту. И трудно было определить, рада она этому или огорчена.

— Вот тоже бездомная душа, — сказал Павел с сочувствием. — Как беспорядочно, нелюбовно сортирует, сближает и разъединяет людей жизнь!..

— Дрянь она, Пашка, или не дрянь — это я про Шурку, — я выясню у нее сам, — сказал Мотя, подъезжая к своему двору. — Зайдем ко мне, поужинаем. Я из Москвы кое-что привез…

31

В избе было тихо и полутемно: Алена завесила окошки дерюгой и байковым одеялом. Она подкрадывалась на цыпочках к раскладушке, на которой спал Гриша, и, всплескивая ладошками, отгоняла мух.

— Липнут и липнут к парнишке, отбою нет! — шептала она в сердцах. — Вот сошью и повешу полог, тогда ни в одну щелочку не пролезете…

Разбуженный ее шепотом, мальчик открыл глаза и некоторое время смотрел на темный, в сучках, потолок, припоминая, где находится. Алена пропела с ласковым изумлением, врастяжку:

— Проснулся… — Голос ее напоминал скрип медленно отворяемой двери. — Поваляйся еще немного, потянись. Кто из всей силы тянется, тот быстро растет…

Гриша встал, отогнул край дерюги, глаза сладко смежились от света.

— Папа уже ушел?

— Еще затемно. В район поехал. Уборка началась, сынок, ты к нему не приставай… Беги умывайся, а я приберу твою постель.

— Я сам.

Алена умиленно следила, как он ловко и деловито свертывал простыню, матрасик, складывал кровать; затем достал из чемодана свежее полотенце, завязал его вокруг поясницы, как это делал отец, и в трусиках выскочил на крылечко, к жестяному умывальнику. Алена со старческой расторопностью потрусила за ним.

— Я тебе сварила манную кашу, яичницу с луком поджарила, вынула из погреба молоко — холодное. Тебя раскормить придется, худой ты больно — ребрышки пересчитать можно. И бледный. Что будешь есть?

— Картошку, — сказал Гриша, возвращаясь в избу. — Картошку сварили?

Алена рассмеялась.

— Этого добра у нас вволю. Да разве для тебя еда — картошка? Вот она, целый чугун! Кожуру-то лупить можешь? Ешь. Соль бери… — Она присела на лавку рядом с Гришей. — Теперь, сынок, мы связаны с тобой одной веревочкой — куда я, туда и ты. Неразлучные будем… Сейчас пойдем в огород, нарвем огурцов, отец твой малосольные огурчики любит. Морковки надергаем…

— Не хочу я в огород, — сердито проговорил Гриша и отодвинул от себя картофелину. — С вами мне совсем неинтересно.

Алена даже откачнулась от него, чуть было не перекрестилась.

— Неужто? С кем же тебе интересно?

— С дядей Матвеем.

— Этот тебе наврет с три короба, только слушай! — Алена обидчиво поджала губы. — А отец не заругает, что отпустила тебя в чужие руки?

— Он мне разрешил.

— Ой ли! — Старуха недоверчиво прищурилась. Гриша заявил авторитетно:

— Вы не можете мне не верить, бабушка, я никогда не лгу.

— Ладно. На первый случай поверю. Идем, провожу…

— Я сам.

— Что ты все сам да сам! Еще заплутаешься, греха не оберешься.

— В Москве я ходил в булочную, в кино, за молоком, ни разу не заблудился. — Мальчик нечаянно задел Аленину патриотическую струну.