Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

Дарья грузно сидела на лавке, недвижная, какая-то отрешенная, обессиленно уронив на колени большие руки с разбухшими от работы пальцами. Она все еще не верила в свою судьбу, все еще метались в глазах, окруженных тяжелыми, наплывистыми складками, испуг и беспокойное ожидание чего-то. Старшая девочка, Валя, тронула ее за плечо.

— Очнись, мама! Машина у крыльца, а у нас ничего не собрано…

— Ох, дочка! — простонала Дарья, со страхом озираясь по сторонам. Ребятишки, забавляясь, с азартом, с криками сдвигали с устоявшихся мест лавки, стол, комодик.

Мотя Тужеркин, вступив в избенку, загрохал железными каблуками по перекосившимся половицам, скрипучим, в ямах и шишках от частой скоблежки. Он обнял Дарью и легонько столкнул с лавки.

— В новой избе помечтаешь, а сейчас командуй!..

— Икону сымите сперва, — попросила она, сразу засуетившись.

Мотины глаза округлились.

— О чем ты меня просишь, тетка Дарья? Я же законченный атеист, проще сказать, безбожник; икона — неизжитый осколок темного прошлого, а ты хочешь, чтобы я пестовал ее на своих трудовых комсомольских руках? Не-ет!..

Дарья перекрестилась.

— Что ты городишь, Матвей! Как это я въеду без иконы?..

— С песнями, с танцами! — подсказал Мотя и осклабился.

Павел снял с переднего угла покрытую копотью икону — поблекший от времени, знакомый с детства лик святого со скорбным взглядом студеных, неживых глаз, подал Вале.

— Выноси! Мотя, бери стол, грузи!

Когда Тужеркин, взвалив на горб стол и задевая ножками и углами за косяки, выломился из избы, Дарья подергала Павла за гимнастерку, спросила, до шепота понизив голос:

— Как это он, Владимир Николаевич-то, отказался от своего, отдал чужой бабе?.. Приневолили аль сам?

— Дом не его, колхозный, — сказал Павел, с шумом отодвигая деревянную кровать. — Строился дом для тебя, Дарья. Пришло время позаботиться и о людском жилье. С весны заложим еще пять-шесть таких же домов. Все село обновим, вот увидишь…

Мотя вернулся в избу.

— Какую мебель выносить прикажете?

— Берись, вытащим кровать! — сказал Павел.

— Осиротеют теперь тараканы без хозяев. К соседям подадутся, пока тепло. Да и в новый дом обязательно попадет парочка для развода.

Грузили больше часа; хоть и скудное имущество, а набрался полный кузов с верхом: лавки, кадки, лохань, самовар, горшки с геранью и фуксией… Чугун с горячей картошкой Мотя доставил к машине прямо на ухвате. Ребятишки, веселясь, кидали через борт одежонку, подшитые валенки, холщовые сумки с тетрадками и учебниками; младшенький обнимал спеленатого шалью кота…

Перед тем как оставить родной, выбитый каблуками порог и прибиться к новому пристанищу, Дарья, словно слепая, на ощупь обошла голые углы избы, ласково прикасаясь пальцами к обмазанным глиной пазам, к подоконникам, к печуркам. Сколько было прожито здесь, сколько испытано горя, сколько перемолото нелегких дум, как часто стучалась в эти утлые окошечки нужда и как робко входили скромные, мимолетные радости! Безмолвные теплые слезы ползли по бугристым ее щекам.

— Хватит, Дарья! — сказал Павел. — Ехать пора! Придешь еще не раз, не за тысячу верст увозим!

— Дочка, — обратилась она к Вале, — останься тут, а то корова придет, никого не застанет, испугается…

— Корова придет только вечером, прибегу за ней, пригоню на новый двор.

— А, ну-ну…

Разрезая толпу, беспрерывно сигналя, Мотя подрулил к самому крыльцу нового дома и со скрежетом затормозил. Павел, выпрыгнув из кузова, поснимал ребятишек, затем отворил дверцу кабины и помог Дарье вылезть.

Собравшиеся здесь односельчане примолкли и чуть подались вперед, плотно обступая грузовик. Дарьины ребятишки беззаботно стучали ногами, взбегая на крыльцо. Дарья двинулась было за ними, но, дойдя до первой ступеньки, вернулась, взглядом обвела притихшую толпу, с давних пор знакомые, родные лица и, касаясь натруженными пальцами земли, склонила голову в земном благодарном поклоне — поклонилась направо и налево.

— Спасибо вам, люди!

И толпа дрогнула в ответном порыве.

— Желаем тебе добра!

Женщины вытирали концами платков навернувшиеся слезы. Нет ничего выше и слаще сделанного человеку добра!

Дарья распрямилась и, торжественная, праздничная в своем счастье, в своей гордости за людей, пошла в дом, поддерживаемая Павлом Назаровым.

Аребин, стиснутый со всех сторон плечами, тоже стоял в толпе; спазмы сдавили его горло, и он прошептал:

— Будь счастлива, Дарья!..

И воля, которая неистребимо жила в нем и не позволяла смиряться с новой жизнью в селе, то и дело толкая назад, в прошлое, в Москву, сейчас окончательно надломилась: отныне его судьба связана накрепко с судьбой этих простых работящих людей.

Наталья Алгашова, как бы угадав его мысли, отыскала его руку и сильно, преданно сжала ее, переплетая свои пальцы с его пальцами.

Когда люди, выгрузив из кузова скарб, двинулись вслед за Дарьей в дом, Аребин и Наталья, все так же держась за руки, незаметно отделились от толпы и не спеша пошли вдоль улицы.

Зеленоватый край неба заволакивался мглистыми тучами, от них по земле поползли холодноватые сумеречные тени. Плечи Натальи ознобно передернулись.

Аребин прижал к себе ее локоть.