Град огненный

Когда я прошел экзамен на зрелость и совершил первое убийство, Харт приступил к подготовке будущего сержанта. Свой день я начинал на дыбе: Харт методично и планомерно истязал мое тело, настраивая его, как механизм. Он демонстрировал наиболее восприимчивые к боли точки и никогда не уставал. Я помню, как возбужденно сверкали его выцветшие льдистые глаза. Помню хриплый голос, заботливо подсказывающий, какая кость будет сломана и какая жила разрезана следующей. А я не двигался и терпел. Слушал, молчал и запоминал. А если терял сознание — Харт приводил меня в чувство, обливая водой, и все повторялось сначала. Потом мне давалось три часа на восстановление, еду и сон — вполне щадящий режим, учитывая, что во время начального обучения не позволялось и этого. Раны сшивались, на сломанные кости накладывались лангетки: я должен был всегда оставаться в форме. После чего переодевался в кожаный фартук и превращался в палача. Тренировался на шудрах — непереродившихся васпах, не обладающих разумом и еще более уродливых, чем мы сами. Я делал с ними то, чему учил меня Харт. И если не получалось с первого раза — вечером меня ждал повторный урок, и я оставался на дыбе до утра. А если получалось — Харт хвалил меня, приносил ужин и сладости, и разрешал отдыхать. Я спал тут же, на топчане, застелив его дерюгой. И не всегда хватало сил убрать мертвые тела и отмыть пыточную. Но к тому времени я уже привык к запаху крови и смерти и научился любить его так же, как любил Харт.

Вот только с людьми оказалось сложнее: своего первого неофита я убил через месяц после начала обучения. Легкая смерть — милость.

— Я понес заслуженное наказание, — говорю вслух, и стираю со лба пот, а из памяти — прошлое.

— Харт тоже, — скалится Бун. — Он поступил наперекор претории. И ошибся. А я получил в свое командование недоученного тренера. Тебя.

Бун смотрит на меня со значением, а я не знаю, что ему ответить. Сержантов действительно не жаловали ни солдаты, ни офицеры. Слишком часто у тренеров слетали тормоза. А мысль о том, что кто-то добровольно из года в год занимался истязанием детей, выглядела грязной даже по меркам васпов. Перейдя в преторию, я не избавился от косых взглядов и насмешек за спиной, и ко мне надолго приклеились прозвища "недоучка" и "выкормыш Харта".

— Я следил за тобой, — продолжает Бун. — Надо отдать должное, вел ты себя тихо. Но стоило мне расслабиться, как грянул гром. Я имею в виду, историю с твоей подопечной.

"Нанна, — хочу сказать я. — Ее имя Нанна".

Но не произношу ничего. Она — самая большая моя тайна. И самая болезненная потеря. Я шел к ней всегда на ощупь — ослепший от тьмы, оглохший от проклятий, одурманенный чужой болью. Я брался за ее путеводную нить окровавленными пальцами, и никогда не боялся запачкать — все мои демоны были бессильны перед ее светом. Нанна была моим лекарством от грязи и тьмы.

Для всех остальных она оставалась слепой ведьмой, которую я спас когда-то от побоев озверевших крестьян и которая долгие годы терпела рядом с собой садиста и монстра. Пусть думают так и впредь.

— Ты должен был убить ее, — говорит Бун. — Согласно Уставу, васпы должны быть свободны от любых связей. Но ты нашел в Уставе лазейку. И смог обойтись без кровопролития.

— Что не запрещено, то разрешено, — напоминаю я. — Ты сам учил меня этому.

— Я не думал, что обойти правила так просто, — отвечает Бун и опускает глаза. Его скрюченные пальцы начинают блуждать по столу, разглаживают мелкие морщинки на скатерти, пока он продолжает: — Я ведь тоже когда-то был неофитом. И я тоже убивал впервые. В моем случае это была девушка. Первая девушка в моей жизни, — он переворачивает ладони вверх и всматривается в линии, прочерченные глубоко и резко, будто бритвой. — Я был очарован ее чистотой. Ее сладостью. А она смотрела на меня глазами зелеными, как осока. И такими же влажными. И просила: "Не убивай…" А я не знал, как сказать ей, что вовсе не хочу убивать. Я хотел сказать, чтобы она спасалась. Пряталась в стог и ждала, пока вертолеты не поднимутся в воздух. Пока вдалеке не затихнет гул лопастей. Тогда она осталась бы моей тайной. Я мог бы навещать ее изредка, ночью. Соорудить в лесу шалаш с мягкой еловой подстилкой. Я мог бы любить ее там, — Бун щурится и слегка покачивает головой, словно говорит сам себе: "Глупые мечты. Вам все равно не суждено сбыться", и заканчивает жестко: — Но меня не учили любить. Меня учили убивать. Я не сказал ей ничего, зато услышал, как сзади подошел наставник. Он приказал: "Избавься от нее". И я перерезал ей горло.

Бун сжимает кулаки. Электрическая лампочка мигает, и на какой-то миг мне кажется, что из-под его ногтей, по ладоням начинает струиться кровь — вязкие ручейки крови, пролитой за все время службы в Улье. Я знаю: та девушка была первая, но далеко не единственная его жертва.