Град Петра

Марио согласился с восторгом. Наутро помчался на Яузу осматривать, вымеривать, выстукивать старый Лефортов дворец — ныне княжеский.

* * *

Пали заморозки, ледок на лужах звенел под колёсами стеклянно, когда Данилыч двинулся на зимовку в белокаменную. Поезд светлейшего растянулся на полверсты, с натугой одолевает распутицу. Карета трещит, вязнет, черпает воду, князь бранит то Ламбера, то столяра, олуха безмозглого.

Оба в Петербурге — жаль, не слышат... Пускай хоть икается им. Ехать в этакой погремухе! Француз обещал лёгкий экипаж на парижский манер, а вышло чёрт те что — фура провиантская! Не научил толком, либо мужик проклятый напутал... Достаётся от Данилыча и художнику — пленному шведу. Расписал коронами, купидонами, гирляндами — понеже герба ещё нет, — но так наляпал, что не разберёшь. Ламбер сказал: «Деревенский сундук». Поистине так...

Вослед губернатору, в повозке, выложенной соломой, — секретарь Волков с помощниками. За ними, на телегах; — челядь комнатная, повара, брадобреи, музыканты. В отдельном возке — Ефросинья, а с ней вышивальщица — в подарок сёстрам Арсеньевым — и свирепая кривая старуха, умеющая гадать и останавливать кровь.

Не вдруг решил Данилыч забрать чухонку в Москву. План созревал в голове медленно. Поддержал француз. Ничего не зная о сомнениях светлейшего, сказал однажды:

— Вы есть князь. Все вас так видят. Не забывайте ни одна минута, вы князь, князь... В Москве тоже, пожалуйста... В Москве даже больше, чем тут.

Спасибо, прибавил куражу! Ох как он надобен там, в Москве боярской, поповской! Ему, пирожнику... Ох злобы там на него! Ох зависти! Страшнее шведа Москва. Кажется порой — везут его на лобное место, на плаху...

Значит, по-княжески себя вести. Не выказать и малейшей робости или смущенья. Ошеломить их, согнуть перед собой — Лопухиных, Одоевских... дьяков, подьячих, всех приказных... Москва запомнила его пирожником, солдатом потешным, денщиком царским — забыть это, — приехал князь, губернатор и кавалер.

   — Отцовскую хибару снести, — произносит Данилыч вслух оголённой роще, церковке на холме. — Снести, чтобы щепки не осталось.

И снова — поучения Ламбера:

   — Тактик наилучше: для бояр — строгая мина, нос высоко. Для простои народ — шаритэ. Народ вас любит. Это ваш авантаж.

«Шаритэ» — сиречь милосердие. Переводить не надо. Речь Ламбера уже вся понятна: память что заглотила — не отторгнет. Здравая есть мораль в его болтовне. Маркиза Монтеспанская была роду высочайшего и короля попрекала, — вишь, он ниже её, из Бурбонов. Чем же Людовик спесь укрощал? Дарами завалил. Случилось — такую сумму огребла метресса, что хватило бы покрыть четвёртую часть содержания флота. Небось проняло... А ненасытна! Франки, ливры, пистоли, экю золотые как вода текли с карточного стола. Храни бог от подобных баб! Дай волю — и наши разбалуются! Положим, Пётр Алексеич не допустит...

Уносится Данилыч ко двору Людовика — и рухлядь в заветном сундучке, под сиденьем, кажется ему мизерной. Вещицы — с бору по сосенке, трофейные, из шведских усадеб. Торговли ведь настоящей в Петербурге нет, город не справный, покамест лишь крепость на феатре войны. А женский пол обожает сюрприз, — учит француз. По-русски сказать, с пустыми руками не являйся!

Сладко перебирать в уме цидулы от Арсеньевых. Радость моя, храни тебя бог всякой день! Окажи милость, порадуй, отпиши о здоровье своём... Дарья изъявляет любовь, а Варвара тоже ставит подпись — амур от обеих.

Разлучать их не след. Данилыч в своём намерении твёрд: женится на Дарье, перемены не будет. Варвара умнее сестры, в политесах искуснее, но женской статью уступает. Князь и от красивой жены имеет престиж.

Мотает осенняя дорога, а последние вёрсты и вовсе непереносимы. Завидев главу Ивана Великого, лихорадочно перекрестился — и прямиком но дворцу.

   — Ой, родимый наш!

Сёстры повисли на Данилыче, потащили к себе. В правом крыле отыскались апартаменты, годные для обитанья. Обставлены недурно: зеркала, блюда серебряные, подсвечники со щитками, отражающими свет, и две парсуны — царская и его, светлейшего, с голубой андреевской лентой на груди.

Сундучок отпереть не успел — раздели обе чуть не догола, Дарья повела в мыльню. Ласкала и тёрла. Варвара просунулась, подмигнула:

   — Не холодно вам?

   — Иди, погрейся! — кинул Данилыч.

Хохотнула, грохнула дверью.

   — Ещё чего!

За ужином только не жевали за него. Чуть протянется — упредили, кусок отменнейший на тарелке. Чарку ко рту подносили. Сёстры пить способны, разрумянились. Данилыч слушал счастливое их щебетанье, нежился в семейном тепле.

А где же гонор Арсеньевых, боярской фамилии? Неужели погашен, вырван из сердца? И не воспрянет, не уязвит — отныне и вовек? Оброненное слово иногда настораживало. Но нет, задней мысли не улавливал. Стало быть, он среди своих. Благодарность распирала его, но высказать её он не смел — вместо того, ответив кратко на расспросы о Петербурге, о погодах тамошних, завёл речь о французском дворе, о королевских причудах.

   — Гроты в парке... Гроты, то есть пещеры... В них драконы рычат, хвостами машут.

   — Живые?

   — Да нет, механика.