Графиня де Монсоро

“Батюшки мои! — еще больше удивился Шико. — Вот глупые люди, клянусь душой: они прячутся, чтобы говорить подобные вещи. Почему они просто-напросто не изложат свои намерения Генриху Третьему, моему высокочтимому королю? Все это ему очень понравится. Шествия, умерщвление плоти, искоренение ереси, как в Риме, вязанки хвороста и аутодафе, как во Фландрии и Испании. Может быть, это единственное средство заставить моего доброго короля обзавестись детишками. Черт побери! Этот милейший герцог Анжуйский до того меня растрогал, что хочется вылезти из исповедальни и в свой черед представиться всем присутствующим. Продолжай, достойный братец его величества, продолжай, благородный прохвост!”

И герцог Анжуйский, словно услышав это поощрение, действительно продолжил.

— Однако, — сказал он, — защита святой веры не единственная цель, которую благородные дворяне должны ставить перед собой. Что до меня, то я предвижу и другую.

“Вот как! — пробормотал Шико. — Ведь я тоже благородный дворянин, стало быть, и меня это касается не меньше, чем других. Говори, герцог Анжуйский, говори!”

— Ваше высочество, вашим словам внемлют с самым глубоким вниманием, — заявил кардинал де Гиз.

— И когда мы слушаем вас, в наших сердцах бьется надежда, — добавил герцог Майенский.

— Я готов объясниться, — сказал герцог Анжуйский, с тревогой всматриваясь в темные глубины часовни, словно желая удостовериться, что его слова будут услышаны только людьми, достойными доверия.

Граф де Монсоро понял опасения принца и успокоил его улыбкой и многозначительным взглядом.

— Итак, когда дворянин воздаст все должное Богу, — продолжил герцог Анжуйский, невольно понизив голос, — он обращается мыслями к…

“Черт возьми, — выдохнул Шико, — к своему королю, это ясно”.

— …к своему отечеству, и он спрашивает себя, действительно ли его родина живет в почете и достатке, которые ей полагаются по праву? Ибо благородный дворянин получает свои привилегии сначала от Бога, а потом от страны, в которой он рожден.

Собрание разразилось бурными рукоплесканиями.

“Пусть так, — согласился про себя Шико, — а король куда делся? Разве о нем уже и речи нет, о нашем бедном монархе? А я-то верил, что всегда говорят так, как написано на пирамиде в Жювизи: “Бог, король и дамы!”

— И я спросил себя, — продолжал герцог Анжуйский, на крутых скулах которого заиграл лихорадочный румянец, — наслаждается ли моя родина миром и счастьем, коих по праву заслуживает эта прекрасная и благодатная страна, называемая Францией, и с горем в душе я увидел, что ни мира, ни счастья у нас нет. И в самом деле, братья мои, государство раздирают на части равные по могуществу противоборствующие воли и желания; и это из-за слабости верховной воли, которая, забыв, что она, ради блага своих подданных, должна над всем господствовать, вспоминает об этой основе королевской власти лишь время от времени, когда ей вздумается, и всякий раз действует так неразумно, что ее деяния только умножают зло; это бедствие, вне всякого сомнения, надо приписать либо роковой судьбе Франции, либо слепоте ее правителя. Но, хотя бы мы и не знали истинной причины зла или могли только предполагать ее, зло от этого не умаляется, и, по моему разумению, оно порождено либо преступлениями против религии, совершенными Францией, либо безбожными поступками некоторых ложных друзей короля, а не самого монарха. И в том, и в другом случае, господа, я, как верный слуга алтаря и трона, обязан примкнуть к тем, кто всеми средствами добивается искоренения ереси и падения коварных советников. Вот, господа, что я намерен сделать для Лиги, присоединившись к вам.

“Ого! — пробормотал остолбеневший от изумления Шико. — Кончики ушей вылезают прямо на глазах, и, как я и раньше полагал, это уши не осла, а лисицы”.

Нашим читателям, отдаленным тремя столетиями от политических интриг того времени, речь герцога Анжуйского может показаться растянутой, однако она настолько заинтересовала слушателей, что большинство из них придвинулось к оратору, стараясь не упустить ни одного звука, ибо голос принца все более и более слабел, по мере того как смысл его слов все более и более прояснялся.

Зрелище было довольно примечательным. Слушатели в количестве двадцати или тридцати человек, откинув капюшоны, столпились у подножия кафедры; в свете единственной лампады, освещавшей место действия, видны были их гордые, возбужденные лица, глаза, сверкавшие отвагой или любопытством.

Густая тень скрывала все остальные приделы часовни, казалось, они не имеют никакого отношения к драме, которая разыгрывается в освещенном пространстве.

В центре этого пространства виднелось бледное лицо герцога Анжуйского: маленькие глазки, глубоко запрятанные под выпуклым лбом, рот, который, открываясь, походил на мрачный оскал черепа.