Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

Вот в этой квартирке третьего этажа в доме по улице Старой Комедии и составлялся, к великому ужасу и в то же время к большому удовольствию Люсиль, план восстания, который, по наивному признанию Барбару, за три дня до того был им в кармане нанковых оболотов отправлен к прачке.

Барбару, не очень веривший в успех затеянного им самим предприятия и опасавшийся попасть в руки победившего двора, с простотой древних показал припасенный им заранее яд, приготовленный Кабанисом для него, как и для Кондорсе.

Перед началом ужина Камилл, веривший в успех не более Барбару, сказал, поднимая бокал и стараясь, чтобы его не слышала Люсиль:

— Edamus et bibamus, eras enim moriemur![18]

Однако Люсиль услышала его слова.

— Зачем ты говоришь на языке, которого я не понимаю? — упрекнула она мужа. — Я догадываюсь, о чем ты говоришь, Камилл! Можешь не беспокоиться, я не помешаю тебе исполнить свой долг.

После этих слов все заговорили свободно и в полный голос.

Фрерон был настроен решительнее других: все знали, что он был безнадежно влюблен, хотя никто не имел представления, кто эта женщина. Его отчаяние после смерти Люсиль выдало его роковую тайну.

— А ты, Фрерон, приготовил себе яд? — спросил Камилл.

— Если завтра мы потерпим неудачу, я погибну сражаясь! — отвечал тот. — Я так устал от жизни, что жду лишь повода, чтобы от нее избавиться.

Ребеккй более других надеялся на успешный исход борьбы.

— Я знаю своих марсельцев, — сказал он, — ведь я сам их подбирал и уверен в них от первого до последнего человека: ни один не подведет!

После ужина хозяева предложили отправиться к Дантону.

Барбару и Ребеккй отказались, сказав, что их ждут в казарме марсельцев.

Казарма находилась шагах в двадцати от дома Камилла Демулена.

У Фрерона была назначена встреча с Сержаном и Манюэлем в Коммуне.

Брюн договорился с Сантером, что переночует у него.

У каждого была своя особая связь с предстоящим событием.

Итак, все разошлись. Камилл и Люсиль пошли к Дантону вдвоем.

Обе четы были очень дружны; не только мужья, но и жены были привязаны друг к другу.

Дантон хорошо известен читателям: мы не раз вслед за великими мастерами, изобразившими его крупными мазками, были вынуждены возвращаться к его портрету.

А вот его жена менее известна; скажем о ней несколько слов.

Воспоминание об этой замечательной женщине, предмете столь глубокого обожания супруга, можно было опять-таки найти у полковника Морэна; правда, это была не миниатюра, как та, что осталась после Люсиль, а скульптурный портрет.

По мнению Мишле, он был сделан уже после ее смерти.

Он олицетворяет доброту, спокойствие, силу.

Эту женщину еще не поразила болезнь, убившая ее в 1793 году, однако она уже печальна и беспокойна, словно на пороге смерти предчувствует скорую кончину.

Согласно дошедшей до нас молве, она была к тому же набожной и робкой.

Однако, несмотря на робость и набожность, она в один прекрасный день не побоялась пойти против воли родителей: это случилось в тот день, когда она объявила, что хочет выйти замуж за Дантона.

Как Люсиль в Камилле Демулене, она сумела в этом мрачном и противоречивом человеке, никому еще не известном, не имевшем ни звания, ни состояния, угадать бога, погубившего ее, когда он явился ей, как Юпитер — Семеле.

Невозможно было не почувствовать, что у человека, к которому привязалась бедняжка, страшная и полная бурь судьба; впрочем, может быть, ее решение было продиктовано не только любовью, но и набожностью по отношению к этому ангелу света и тьмы, кому была уготована печальная честь подвести итог великому 1792 году, как Мирабо завершает 1791-й, а Робеспьер — 1793-й.

Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам (а обе четы жили бок о бок: Камилл и Люсиль, как мы уже сказали, на улице Старой Комедии, Дантон — на улице Пан-Сент-Андре), г-жа Дантон плакала, а Дантон с решительным видом пытался ее успокоить.

Женщина подошла к женщине, мужчина — к мужчине.

Жены расцеловались, мужья пожали друг другу руки.

— Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? — спросил Камилл.

— Надеюсь, что так, — отвечал Дантон. — Впрочем, Сантер к этому делу поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного человека, не отдельного вожака: недовольство долгой нищетой, всеобщее возмущение, угроза интервенции, убеждение в том, что Францию предали, — вот на что следует делать ставку. Сорок семь секций из сорока восьми проголосовали за низложение короля; каждая из них выбрала трех комиссаров — они должны собраться в Коммуне для спасения отечества.

— Спасение отечества, — покачав головой, возразил Камилл, — это слишком общее понятие.

— Да; но в то же время это широкое понятие.

— А Марат? А Робеспьер?

— Разумеется, ни того ни другого никто не видел: один спрятался на своем чердаке, другой — в своем подвале. Когда все будет кончено, один выползет, подобно ласке, другой вылетит, как филин.

— А Петион?