Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

"День 10 августа обошелся человечеству дорого: почти семьсот солдат, двадцать два офицера, двадцать национальных гвардейцев-роялистов, пятьсот федератов, три командующих войсками национальной гвардии, сорок жандармов, более ста человек из королевской прислуги, двести человек, убитых за грабеж[22]; девять граждан, убитых у Фейянов, г-н де Клермон д’Амбуаз и около трех тысяч простых людей, убитых на площади Карусель, в Тюильрийском саду или на площади Людовика XV; всего — около четырех тысяч шестисот человек!"

И это вполне объяснимо: читатель видел, какие меры предосторожности были приняты для укрепления Тюильри; швейцарцы вели огонь главным образом из-за толстых стен; наступавшим же нечем было отражать удары, кроме собственной груди.

Итак, три с половиной тысячи восставших, не считая двухсот человек, расстрелянных за грабеж, погибли! Можно предположить, что столько же было раненых; историк революции 10 августа говорит лишь о мертвых.

Многие из этих трех с половиной тысяч человек — ну, скажем, половина — были люди женатые, бедные отцы семейства, которых толкнула на борьбу невыносимая нищета; они вооружились тем, что подвернулось под руку, а то и вовсе без оружия бросились в смертный бой, оставив в своих лачугах голодных детей, отчаявшихся жен.

И они нашли смерть: кто на площади Карусель, где сражение начиналось; кто в апартаментах дворца, где оно продолжалось; кто в Тюильрийском саду, где оно завершилось.

С трех часов пополудни до девяти вечера были спешным порядком собраны и свалены на кладбище Мадлен все убитые солдаты в форменной одежде.

Что же до простых людей, то дело обстояло иначе: их тела, сваленные на повозки, свозили к предполагаемому месту жительства погибших; почти все они были из Сент-Антуанского предместья или же из предместья Сен-Марсель.

Там, главным образом на площади Бастилии и на площади Арсенала, на площади Мобер или на площади Пантеона, тела раскладывали рядами.

Всякий раз, когда похоронные дроги, тяжело катившиеся и оставлявшие за собой кровавый след, въезжали в то или в другое предместье, целая толпа матерей, жен, сестер, детей окружала их в смертельной тоске[23]; потом, по мере того как живые узнавали мертвых, раздавались крики, угрозы, рыдания; это были неслыханные и дотоле неизвестные проклятия, поднимавшиеся, подобно стае ночных птиц — вестников несчастья, хлопавших крыльями в темноте и улетавших с жалобными криками в сторону мрачного Тюильрийского дворца. Проклятия, словно стая воронов, реяли над королем, королевой, двором, над окружавшей их австрийской камарильей, над дворянами, помогавшими им советами; одни обещали отомстить, что и произойдет 2 сентября и 21 января; другие хватали пику, саблю, ружье и, опьянев от крови, которую они впивали глазами, возвращались в Париж, чтобы убить… Кого убить? Недобитых швейцарцев, дворян, придворных! Чтобы убить короля, чтобы убить королеву, если только удастся их найти!

И сколько угодно можно было их увещевать: "Убив короля и королеву, вы оставите детей сиротами! Убив дворян, вы сделаете их жен вдовами и обречете их сестер на траур!" — жены, сестры, дети отвечали: "Да ведь мы тоже сироты, мы тоже вдовы, мы тоже обречены на траур!" И с переполненным рыданиями сердцем они шли к Собранию, они шли к Аббатству, они бились головой в двери с криками: "Месть! Месть!"

Тюильри являл собою страшное зрелище: в нем, залитом кровью, дымящемся, оставались только трупы да три или четыре патруля, следившие за тем, чтобы под предлогом поисков своих близких ночные посетители не разграбили королевскую резиденцию, двери которой были взломаны, а окна перебиты.

В каждом вестибюле, у каждой лестницы были расставлены посты.

Пост, расположившийся в павильоне Часов, то есть у парадной лестницы, возглавлял молодой капитан национальной гвардии; судя по выражению его лица, с которым он провожал каждую повозку с мертвецами, царивший во дворце разгром внушал ему, несомненно, глубокую печаль; однако похоже было, что на его физические потребности страшные события не оказали ни малейшего влияния, как не повлияли они и на короля; около одиннадцати часов вечера он был занят тем, что, удовлетворяя свой чудовищный аппетит, отрезал правой рукой толстые ломти от зажатого в левой руке четырехфунтового хлеба и отправлял их в рот, разевая его достаточно широко, чтобы в него смогла пролезть очередная порция пищи.