Грани «несчастного сознания»

Таким образом, все философское наследие ранних «правдоискателей» Камю (краеугольная несправедливость творения к смертному человеку, вытекающее отсюда отбрасывание «качественной» шкалы нравственных ценностей, культ «количественных» наслаждений тела как последняя мудрость) на сей раз передано носительнице вульгарного эгоистического принципа. Она исповедует поклонение деньгам как основному залогу счастья и талисману, обладание которым делает «безгрешным», избавляет от «христианской» привычки мерить свои поступки добром и злом. То, что еще недавно рисовалось как мятеж против буржуазно-охранительного филистерства или по крайней мере как отпадение от него, выдает теперь свою истинную природу и оказывается буржуазно– анархическим хищничеством. Последнее же стократ усугубляет «изгнанничество» личности: Марта, почти дословно повторяющая возглас библейского Каина: «Я не была обязана стеречь брата моего» (I, 170), теряет и свою последнюю поддержку – нежность матери-сообщницы. И ей ничего не остается, как прекратить пытку своего полнейшего одиночества, найдя смерть на дне реки.

До сих пор в книгах Камю самоубийственному наваждению такого лжебунта не было иных противовесов, кроме убогих обывательских добродетелей, вызывавших только неприязнь и желание от них отмежеваться. В «Недоразумении» впервые у Камю неведомый «посторонним» долг перед другими, будь то мать, подруга, просто встречный, не выглядит ни звуком пустым, ни фарисейской подделкой. В теплых краях, откуда приехали Ян с женой, они были вполне счастливы, и их ничто не заставляло бросить свой очаг, подвергать испытанию покой и любовь в «печальной Европе», где не встретишь «довольных лиц» и «не слышно смеха» (I, 124). Марии в поступках мужа чудится вздорная прихоть, «мужские фантазии». Он это называет по-другому: ответственность за обездоленных близких. «Мне они не нужны, но я понял, что я им нужен наверняка и что человек не одиночка» (I, 124). Вообще, «счастье – это не все, у людей еще есть долг. Мой долг в том, чтобы снова обрести мать, родину» (I, 124). Да и счастлив ли всерьез блудный сын на чужбине, даже если там его жизнь безбедна и он нашел то, ради чего покинул отчий кров? Камю вкладывает в уста Яна прямое опровержение пустынножительства «чужака» Мерсо: «Нельзя быть счастливым в изгнании и забвении. Нельзя всегда оставаться посторонним.

Я хочу вернуться в мою страну, сделать счастливыми тех, кого я люблю» (I, 127; курсив мой. – С. В.). Счастье стремиться к своему конечному пределу, который в том, чтобы быть счастьем разделенным.

Достижим ли, однако, такой предел? За кем правота в «Недоразумении» – за великодушным братом или ожесточившейся сестрой? На второй из этих двух вопросов в пьесе дан однозначный ответ. Он высказан матерью, высшим судьей в заочном споре своих детей. Она, долгие годы помогавшая дочери добывать счастье, как та его понимала, и считавшая, будто в мире нет превыше этой жажды «ничего, что заслуживает уважения» (I, 165), теперь, после того как собственными руками оборвала ею же данную жизнь сына, приговаривает себя к смерти за свое преступное заблуждение. «Я только что узнала, что ошибалась и что на этой земле, где нет ничего надежного, у нас все-таки есть на что положиться. (С горечью.) Любовь матери к сыну – на это я сегодня полагаюсь… Вне этой любви жить нельзя» (I, 165–166). Не подлежащий обжалованию приговор себе есть вместе с тем приговор той свободе от нравственных принципов, которую они с дочерью «логично» выводили из отсутствия сверхличного источника таких принципов.