ГРАС. Цикл (СИ)

Первое потрясение ждало его в коридоре. Они одновременно закрыли двери: он — дверь компьютерного центра, выйдя в коридор, она — дверь библиотеки за собой. Илья постоянно чувствовал её, Ирину Рубцову, как она идет по коридору, сжимая в руке брелок с ключом, как берется за бронзовую рукоятку... И вдруг через несколько мгновений Ирина Рубцова перестала существовать. За дверью библиотеки дышало, дожидаясь его, что-то большое и жаркое, чуть сонное, покорное и жадное, влажнеющее с каждой секундой. Десяток шагов до библиотеки он проделал механически, не помня себя. Нет, он не боялся. Просто биоэнергетическое поле этого неожиданно ставшего незнакомым существа, усиливавшееся по мере приближения, гасило все мысли и эмоции, подавляло их своим могучим фоном, словно гудел огромный трансформатор, заглушающий остальные звуки.

Такими они теперь были существами. Такими, что прелюдия закончилась в тот момент, когда Большаков перешагнул порог библиотеки. Они были одеты, стояли в трех шагах друг от друга, но это был уже собственно акт. Ирина чуть сгорбилась, глаза у неё были совершенно безумные. Илья почти физически ощущал те покалывающие токи, которые пробегали у неё из нижней части живота вверх, отдаваясь сладкой болью в сосках.

Ключ. Она подумала об этой вещице, и Большаков раскрыл ладонь. Ирина метнула ключ точно ему в руку (чертовка посещала спортзал чаще Ильи), и он стал запирать дверь. Помедленнее. Не спеши. Ключ тоже имеет форму. И значение. Уже совсем согнувшись, она следила за тем; как он вставляет ключ в замочную скважину и поворачивает. Взгляд её стал отрешенным, зрелище запираемой двери так увлекло Ирину, что даже губы разомкнулись. Учащенно дыша, она выпрямилась. Глаза их, наконец, встретились.

Они приближались друг к другу медленно. Как «Титаник» и айсберг. Кто-то из них успел отстраненно подумать об этом, мысль эхом отдалась в сознании другого, и они даже заспорили было на одном из уровней, кто из них кто, а может, они два айсберга или два «Титаника». Спор прекратился тогда, когда Большаков начал сдирать с Ирины джинсы. В каком-то смысле это была уже формальность. Но такая, которую нужно было пройти. Ларькин был прав, сравнивая их с двумя многоэтажными домами. По крайней мере Илья ощущал себя именно таким домом (как бы дико это не звучало), и нужно было дать возможность своим жильцам на всех этажах пообщаться с жильцами другого. Как Илья, так и Ирина прекрасно знали, что обмен энергиями в момент соития мужчины и женщины происходит не в одной только точке.

Мебели в библиотеке было не так уж много. Рубцовой самым удобным показался старинный мягкий стул. Илья не возражал. Прижимая к себе усевшуюся к нему на колени женщину и ощущая боками упругие и мягкие бёдра, Большаков почувствовал, что его сознание раздробилось на множество незаконченных, осколочных сознаний. А может быть, вырвались на свет те многочисленные участки подсознания, которые обычно остаются в тени, как танцоры на затемненной сцене, не попавшие в круг прожектора.

...Он был в своих руках, одновременно и отдельно — в правой и в левой. Он был кистью правой руки... Нет, он был пальцами... Нет, он был нервными окончаниями на подушечках пальцев правой руки Ильи Большакова. То, что он чувствовал, можно было передать словом soft, а ещё русским словом «мягкая», но не так, как оно пишется, а так, как произносится «мяхкая»... Он скользил по этому «мяхкому» холму, удивляясь его белизне и гладкости, к вершине. Это был живой вулкан, дышавший глубокими частыми и содрогавшимися мелкими и ещё более частыми толчками. Он уже не был Ильей Большаковым, словно утратил имя. Он был просто «он», пожалуй, даже «они», скользившие по поверхности тысяч живых клеточек, которые были рады встрече и посылали им свою радость, заранее и вдогонку. Поэтому нужно было непременно вернуться и проделать путь ещё раз. Но самая главная и удивительная вещь была там, на вершине, в бугорках застывшей магмы, подсвеченная изнутри розово-бордовым светом. Когда он прикасался к этим бугоркам, слышался подземный гул, от которого по всему его телу пробегала дрожь.

...другой, не менее полноправной частью сознания он слышал, что это не гул, а нежный стон, страстное грудное воркование, которым она отвечала на его движения. Тот ядовитый критике прищемленным самолюбием, который с неудовольствием видел в этих точных, красивых нотах признак её опытности — и не мог, мразь такая, смолчать об этом — был затоптан ногами и валялся где-то в углу с кляпом во рту. Остался мужчина, который радовался пению своей любимой. Воин, который подчинялся этим звукам и поднимался на зов трубы. Дирижер, который умело и бережно, но в то же время властно, по своему хотению, управлял этой мелодией взмахом палочки...