Гражданин тьмы

— То-то и оно. Наш интеллигент удивительно нелюбопытен и умственно хил. Ему у простого мужика поучиться бы. Мишура, говорите? Нет, батенька, копать надобно глубже и ширше. Коли судить с вашей точки зрения, россиянин семьдесят лет прожил в мираже и обмане, а это не совсем так. Напомню презанятнейший эпизод из истории красное нашествия. Было это, дай Бог память, восемнадцатого марта одна тыща девятнадцатого года. Аккурат перед заключением Вестсальского соглашения…

— Ой! — выдохнул я и согнулся до пола, будто срыгнул.

— Что с вами? — озаботился писатель. — Рублик обронили?

— Не обращайте внимания, Олег Яковлевич. Чего-то за завтраком проглотил. Пожадничал. Пятый день не могу привыкнуть к здешней пище. На чем, интересно, они кашу варят? Подозреваю, на тавоте.

— Зачем же… — скупо улыбнулся мыслитель. — Постным маслицем заправляют. Бывает, и сливками. Кушать можно. Иной вопрос, что у вас, батенька, сударик мой, возможно, особая диета, как у подготавливаемого к перевоплощению.

— Вот! — Я обрадовался, что так удачно свернул начавшуюся лекцию. — Сам чувствую — диета особая. А вы, Олег Яковлевич, давно здесь лечитесь?

— Не лечусь, сударик мой, работаю. Чего и вам желаю. Без работы русский человек вянет, как растение без полива.

— Я в том смысле, что россияне на какой-то срок лишены ваших наставлений. Не обернется ли это бедой?

На сей раз попал — зацепило старика. Просветлел ликом в аскетических чертах проявилось что-то детское.

— Хоть и глупость сказали, а приятно. Видно, не совсем вы потерянный для отечества человек. Отвечу так. Мою пуповину с народом никому не оборвать, хотя пытались, как известно, многие.

Я решил ковать железо, пока горячо.

— Неужто, Олег Яковлевич, вас сюда силой привели. Неужто осмелились?

Мыслитель бросил заполошный взгляд на кусты бузины, откуда доносились странные повизгивания.

— Ах, сударик мой Виктор Тихонович, опять легкомысленные слова, не подходящие для доктора наук. Кстати, по убеждениям вы, надеюсь, не демократ?

— Как можно… Монархист, разумеется, — возразил я с обидой.

— Тем более стыдно. Православный монархист — и такая собранность в мыслях. Скачки несуразные. То о россиянах забота, а теперь вдруг… С чего вы взяли, что сюда кого-то силой гонят? Откуда такие сведения?

— Разве все эти люди… — в изумлении я развел руками, — Разве они?..

Мыслитель благодушно хмыкнул.

— Добровольцы. Уверяю вас, убежденные добровольцы-общинники.

— И волейбольщики?

— Они тоже. И все прочие. Нам с вами, сударик мой, Тихон Васильевич, выпала честь участвовать в замечательном социальном опыте. Возможно, здесь создается прообраз будущей России. На наших глазах воплощается вековая мечта россиянина о Белом озере, о тихой обители, где все обустроено по справедливым Божеским законам…

Показалось, в суровых глазах мыслителя блеснули слезы, и я не выдержал, перебил:

— Олег Яковлевич, неужели вы это всерьез? Тряхнул бородкой, на лицо вернулось высокомерно-укоризненное выражение.

— Я, сударик мой, за всю жизню ни единого словечка не сказал шутейно, не обдумав заранее. И не написал. Если читали мои книги, должны знать.

— Простите великодушно, сорвалось с языка… И что же будет дальше с этими общинниками-добровольцами? Когда закончится опыт?

— Большинство вернутся в народ, просвещать темную массу. Благое дело… Вы давеча наобум помянули проклятый режим, а я вот что скажу. У сатанят-коммунистов тоже есть чему поучиться. Они хоть и врали безбожно, но понимали наиглавнейшую вещь: россиянину для счастья мало кнута, ему мечта необходима. В тех же лагерях не токмо морили людишек, но давали им и духовную пищу…

Я уже потерял надежду выведать у писателя что-либо путное и приготовился слушать с покорным вниманием, но нам помешали. Повизгивания в кустах вдруг оборвались на громкой истерической ноте. На газон вывалилась натуральная коза с тяжелым, волочащимся по земле выменем, за ней выскочила крупнотелая бабенка в разодранном Комбинезоне и с окровавленным лицом, а следом появился хмурый, сосредоточенный Чубайс, распаренный, будто из бани. Коза и бабенка куда-то умчались, а великий приватизатор, поправив лямки, забрел к нам в беседку.

— О-о, — приветствовал его Курицын. — Все свирепствуете, сударь мой? Все никак не угомонитесь?

В голосе писателя зазвучали несвойственные ему почтительные интонации. Я не удивился. Солнце сияло в полнеба трепетно дымилась зелень листвы. Морок продолжался, и я уже не был уверен, что когда-нибудь проснусь.

Чубайс смотрел осоловелым взглядом. Вопроса не понял, но чего-то явно ждал. Известная всему коммерческому миру статная фигура, благородное лицо как-то особенно внушительно и загадочно выглядели на фоне хосписного пейзажа.

— Чего говорите? — выдавил он наконец, скривясь в шкодливой гримасе, с какой обычно объявлял об отключении зимой электричества в больницах.

— Мы-то ничего не говорим, — лукаво отозвался писатель. — Лучше ты нам скажи, Толлша, неужто никогда не пресыщаешься?

Мой тезка минуту-другую пытался осмыслить эти слова, потом произнес почти по слогам:

— Ищу бригадира Семякина.