Гражданин тьмы

— Понятно, — Курицын зачем-то мне подмигнул. — Не видели мы твоего бригадира. В процедурной он, скорее всего. Ступай в процедурную. Толя. Там тебя уважат.

Чубайс в растерянности покачался на пороге, вдруг протянул руку и жалобно попросил:

— Дай! Хочу.

Я не сразу сообразил, что он просит сигарету. Зато мгновенно отреагировал писатель:

— Ни в коем случае! Уберите, спрячьте пачку.

— Почему? — удивился я, — Пусть покурит, не жалко.

— Нельзя ему, сударик мой, — пояснил мыслитель, — ни табака, ни алкоголя. Все это снижает потенцию, — и добавил, обращаясь к реформатору:

— Ступай, Толяша, ступай с Богом. Семякин за козу два лишних тюбика подарит.

— Правда? — просиял Чубайс.

— Только попроси интеллигентно. Задницу голую покажи, Семякин это любит.

Чубайс развернулся и чуть ли не бегом припустил к корпусу.

— Ничего не понимаю, — признался я, — Кто такой Семякин? Что все это значит?

— Да нечего понимать. Семякин — его наставник… кстати, не знаю, как вы, сударик мой, Виктор Андреевич, а эти чикагские мальчики не очень по душе. Умом сознаю без них Россию не обустроить, ненасытные, могучие люди, цвет нации, но не лежит душа — и все. Есть в них какая-то чернота. Нехристи ведь они все. Чему научат россиянина? Денежки считать? Так у него их отродясь не было и никогда не будет. Знаете почему?

— Нет.

— Они ему противопоказаны, и он об этом знает. О-о, тут прелюбопытная коллизия. Россиянин к денежкам тянется и приворовать горазд, но когда их много скапливается, у него наступает как бы помрачение ума. Спешит от них скорее избавиться, разбазарить, прокутить, спустить… Поразительные есть примеры. Вспомните, тот же Саввушка Морозов накрутил капитал — и будто рассудком помутился. Кому казну передал? Не бедным и гонимым, жаждущим вспомоществования, а исконным врагам отечества, сатанятам, революционерам. Типичный вывих россиянского человека, коему подвалило богатство. Причина здесь тонкая, деликатная. Россиянин нутром чует: каждая лишняя копейка, не заработанная в поте лица, не праведная, на ней мета дьявола. Старается ее сбагрить, но делает это подло, нелепо, как и все остальное. Улавливаете суть?

— Пытаюсь… Олег Яковлевич, а каким образом тут оказался Чубайс? Или это не тот Чубайс, который электричество прикарманил?

— Об этом, сударик мой, старайтесь не думать. Одно могу сказать: каждому из нас отведена своя роль. Толяша призван для благороднейшей цели — улучшить по возможности россиянскую породу. Замечательная, архисвоевременная задача. Раньше мы как обычно делали? Выискивали производителей за границей, в Германии, в Англии, и вот наконец научились, образно говоря, выращивать их прямо в стойле. Великолепно! Возможности открываются сказочные. Главное, впервые появился шанс покончить с загадочным россиянским дебилизмом.

Тоска все круче сжимала мою грудь.

— Олег Яковлевич, может быть, вы знаете, какая роль отведена и мне?

— Никакой, — ответил мыслитель. — Вы, Иванцов, относитесь к тем, у кого нет никакой роли.

— Почему такая дискриминация? — попытался я пошутить, но шутки писатель не принял.

— Вы же интеллигент по определению. Доктор наук и прочее. Книжный червяк. Интеллигенция в России — это исторический мусор. За два последних столетия ее вина перед народом достигла таких размеров, что ее уже не искупить никакими страданиями и покаяниями. Сказано про вас: образованны. Кстати, летучее и едкое определение. Но не совсем точное. Вернее сравнить интеллигенцию с окаменевшими каловыми массами в пищеводе нации. Чтобы очиститься, вернуться к исконным корням, народу необходимо отрыгнуть интеллигенцию, исторгнуть ее из себя.

— Что же будет лично со мной?

— Полагаю, ничего особенного. Проверят на степень генетической прочности и вернут восвояси, в прежнюю среду обитания. Для дальнейших наблюдений.

Меня уже не занимали его рассуждения, и я не пытался угадать их смысл. Когда он назвал меня Иванцовым, я словно прозрел. Вероятнее всего, я беседовал не со старцем из плоти и крови, а с его голографическим изображением. Скоро и я превращусь во что-то подобное, уже превращаюсь. Руки и ноги, правда, были еще теплые, живые, кровь струилась по жилам, язык ощущал вкус горьковатой слюны, но сумасшествие подобралось так близко, что при желании я мог потрогать его кончиками пальцев.

7. ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН

К пятому, шестому (или двенадцатому?) дню я обжился в хосписе и накануне первого экзамена совершенно не волновался, хотя от его успешной сдачи, как предупредил наставник Робентроп, зависела дальнейшая выбраковка. Я спросил, что это такое — выбраковка, и Робентроп, внезапно разъярясь, чуть не оторвав себе ухо, отрезал:

— Когда надо, узнаете, сэр!