Грехи и подвиги

– Что он говорит? – Луи растерянно посмотрел на молочного брата. – Если бы понимать по-арабски!

– Да зачем понимать-то? – пожал плечами Эдгар. – И ты, и я, и любой в таком положении просто попросил бы пить! У тебя ведь фляга с собой. Дай-ка!

– Да в ней же не вода, а вино.

– Ну и что? Кипрское вино хорошо утоляет жажду. На, парень, хлебни… Наверное, ты везучий, если еще живой. Хотя, как знать! Если ноги раздроблены, я тебе не завидую.

Раненый глотнул, закашлялся, потом с жадностью вновь потянулся к фляге. Сделав еще несколько глотков, он перевел дыхание и сказал на неплохом французском языке:

– Аллах отблагодарит вас, рыцари, если не смогу отблагодарить я. Мое имя – Рамиз-Гаджи, я – сын эмира Фарруха. Не оставляйте меня здесь – отец даст за меня выкуп.

Кузнец и его молочный брат быстро переглянулись. Они оба знали от графа Анри, что эмир Фаррух, защищавший Мушиную башню, был убит два дня назад, как раз тогда, когда его сын упал на эту стену вместе с куском Проклятой башни.

– Ну что мы стоим? – после нескольких мгновений молчания спросил Луи. – Темнеет. Еще немного и мы с такой ношей нипочем не спустимся. Я возьму его под мышки, а ты попытайся поаккуратней взять за ноги. Полезли вниз!

Глава 3. Наваждение

Лекарю Антуану, которого друзья вытащили из-за веселого, обильного стола, ужасно не хотелось покидать пирушку и идти возиться с раненым.

– Я понимаю, этот ваш монах! – бурчал себе под нос хмельной костоправ. – Ну хоть византийской, но христианской веры. Тут грех не помочь! А это что? Чего ради я должен лечить магометанина? Это ваши любимые госпитальеры всегда помогают всем, кому не лень! К ним бы его и тащили… А у меня вон христиан раненых полно!

Однако, увидав, что раненый почти мальчик, Антуан смягчился. Он промыл и перевязал рану на его голове, затем осмотрел и прощупал неподвижные ноги.

– Говорите, он свалился вместе с обломком башни? Это с такой высоты? Ну, так он не из плоти и костей, а видать, из хлебного мякиша. Сперва я так и подумал: обе ноги сломаны. Но – ничего подобного! Кости совершенно целы! Вы можете себе такое представить? Одна нога разодрана о камни, от бедра до колена, но это пустяки – заживет. Вторая опухла, но это – тоже безделица – даже и перелома нет! Просто вывих, да еще хорошо пришиблено камнем: сплошной кровоподтек. Дней через пяток мальчишка будет бегать, как жеребенок. Вот наложу лубок на вывихнутую ногу, и можете его оставить у меня в шатре – я буду праздновать до утра, а утром проверю, как парень себя чувствует. Конечно, голову он тоже расшиб сильно, но отчасти это и хорошо: по крайней мере, пока караулить не нужно. А то ведь и сбежать мог бы – сарацины народ живучий.

Эдгар предложил Луи тоже вернуться в веселую компанию, тем более, что граф Анри Шампанский приглашал молодых рыцарей за свой стол. Но Шато-Крайон отчего-то смутился и сказал, что хотел бы еще кое с кем поговорить за пределами лагеря. Кузнец тотчас понял: его молочный брат собирается на свидание с Алисой. И вот тут что-то вдруг больно укололо юношу. Впервые он подумал о той пропасти, которая разделяла его и Луи. Молодой граф пока не мог открыто желать, но имел право надеяться на брак с принцессой. А ему такое не могло и прийти в голову – он стал бы смешон самому себе, если бы в его душе шевельнулось дерзкое «а вдруг». «А что вдруг? – тут же и посмеялся над собою Эдгар. – Какое еще вдруг? Да если бы я и был рыцарем, даже графом, как Луи, да хоть принцем, в конце концов – как мог бы я пожелать женщину, которая уже досталась другому? И не просто другому, а королю Ричарду, которого я боготворю!»

С тех пор как там, в такой далекой теперь Мессине, Эдгар за руку подвел чернокудрую Беренгарию к ее великолепному жениху, он запретил себе всякие вольные мысли о ней. Да эти мысли, по правде сказать, и не особенно часто пытались проникнуть в его сознание – он слишком много думал о предстоящих сражениях, возможной удаче… Потом сражения начались, потом был подкоп под Проклятой башней, последний день штурма, кровь, смерть, страх. И торжество. Жестокое торжество победителей.

В эти дни Эдгар размышлял, что рыцари из баллад не могли во время смертельной схватки думать только о своих возлюбленных, как уверяли менестрели – тогда этих рыцарей тут же и убили бы. Во время битвы в сознании живет только битва.

Однако именно сейчас странная и горькая мысль обожгла кузнеца. Он никогда и никому не завидовал. И вот застенчивая улыбка обычно бесшабашного Луи, румянец на его щеках, счастливый блеск его глаз неожиданно стали для Эдгара искушением. Впервые в его душе шевельнулось злое и горькое: «А я?» И тут же стало обидно, что он и в самом деле едва ли сможет принять участие в турнире: он ведь действительно почти ничего не умеет – над ним еще, чего доброго, станут смеяться! Да и не хочется снова лгать – называть перед королями и рыцарями имя, которое ему на самом деле не принадлежит.