Греховная страсть

После того как мы поговорили с ней немного о пустяках, предусмотренных светской беседой, мадам спросила, не пришла ли я выяснить, зачем мадам написала в Духовенство на Беранже.

— Да нет! — запротестовала я. — Все это уже давно в прошлом.

— Я хочу кое-что рассказать тебе, Мари. И думаю, тогда ты увидишь некий свет в произошедшем.

— Ну, тогда хорошо. Раз вы настаиваете.

— Я родилась не здесь, в Ренн, — начала она, — а переехала сюда, будучи девочкой, из Лиона, где провела все свое детство. У моей семьи там была вполне хорошая жизнь. Мой отец старался дать мне разностороннее образование — водил меня по музеям, учил английскому, латинскому и ивриту. Я была единственным ребенком. Мы вместе танцевали по вечерам после ужина, мама играла менуэты и вальсы на пианино, а отец кружил меня по комнате, будто я была первой леди в высшем обществе. — Казалось, будто она переносилась в то время, пока, вспоминая, рассказывал мне о нем. Потом она замолчала и сидела, глядя прямо перед собой отстраненным взглядом, затем продолжила:

— Мой отец был человеком высоких принципов. Он был идеалистом. Он был уверен, что человек не должен отдавать свою судьбу в руки Господа, а должен сам заботиться о себе. Он изучал историю, всегда был на стороне всего нового, но революционером не был. Он ненавидел войны и любил свою страну. Он писал в газеты, восхваляя Францию и настаивая на том, чтобы евреям давали гражданство. Он был уверен в том, что Франция была самой прогрессивной страной, лидирующей во всей Европе. Он любил такие слова, как «свобода», «равенство», «священность».

Она посмотрела на свои руки, лежащие на коленях, посидела, подумала, опустила их и сказала:

— Его убило сборище антисемитов прямо перед Пасхой. Они вытащили его из своего дома и насмерть забили дубинками и прикладами ружей. Рот ему они заткнули кляпом из газет и подожгли его. В наследство нам осталось немного денег, и мама была вынуждена отправить меня с двоюродным братом моего отца жить сюда, в Ренн-ле-Шато. Больше живых Лапортов не осталось во Франции.

— Так мэр Лапорт ваш родственник? — выпалила я, сразу же устыдившись собственного тона. Ее признание взволновало меня, и у меня не нашлось ничего более подходящего, чтобы ответить.

— Второй кузен. Да.

— Но он же не еврей.

— Нет. Мой дедушка, отец моего отца, оставил веру, женившись на моей бабушке. Они были не такими людьми, как все. Когда моя мама написала мадам Лапорт, матери Филиппа, — это был первый раз, когда наши семьи пошли на общение друг с другом за тридцать лет; семейство Лапорт согласилось меня принять, но только без моей матери.

Я представила себе маленькую мадам Лапорт, с трудом взбирающуюся на холмы, еле плетущуюся с тяжелой корзиной или чемоданом, в грязи и пыли.

— И что она сделала?

— Она вернулась в Лион. Она не могла оставаться в Париже.

— Я сожалею о вашем отце.

Она нетерпеливо тряхнула головой:

— Я рассказываю все это тебе, Мари, не для того, чтобы вызвать у тебя жалость, а для того, чтобы ты поняла, почему я написала о Беранже. Религия очень могущественна. Она может принудить человека поступить так, как он не хочет. То, что проповедует Беранже, — просто опасно. Смотри, как все стараются следовать его примеру, походить на него, буквально-таки смотрят ему в рот. Они пойдут за ним, куда угодно, ему стоит только пальцем поманить. Я не могу допустить, чтобы с кем-то здесь произошло что-то похожее на то, что произошло с моим отцом из-за религии и антисемитизма. Он использует христианские идеи не во благо людей, а во благо себе, а они не видят этого. Разве священник или вообще Церковь могут так поступать? Разве можно отделять душу от тела в живом человеке? У мужчин, которые убили моего отца, было очень сильное чувство веры. Они были фанатами.

Я кивала, думая о ее пистолете. Испытывала ли она когда-нибудь чувство страха за свою собственную жизнь?

— Поэтому я поступила так, — продолжала она. — Церковь никогда не должна быть партнером правительству. Каждый человек должен сам владеть своей душой и телом, а не так, чтобы правительство — телом, а Церковь — душой!

Хотя лицо ее и было спокойным, чувствовалось, что в душе ее бушует буря, а голос дрожит и от него веет холодом. Никогда раньше я не видела ее эмоций и никогда впоследствии, кроме этого дня.

— Надеюсь, я не сказала слишком много. — Откинувшись на спинку кресла, она посмотрела на меня. — Я знаю, ты верующая католичка, Мари. Я знаю, ты найдешь в себе силы и будешь с радостью посвящать себя религии. Я завидую тебе, но не в этом.

— Да, конечно, — пробормотала я. Сейчас было не время обсуждать с ней мои собственные крушения иллюзий. Они казались слишком банальными, не имеющими значения по сравнению с тем, что она рассказала мне.

— Для меня всегда было загадкой, как люди могут быть такими доверчивыми, такими легкими на подъем, когда дело касается религии, и как некоторые могут так низко пасть, когда дело касается ее же.

— Я думаю, тут не без дьявола обходится, — предположила я.

Она засмеялась:

— Да, это уж точно, Мари. Не без дьявола.

* * *