Гретель и тьма

Дворовые постройки тоже в скверном состоянии. Матильда, конечно, забрала коляску для своих ежедневных прогулок вокруг озера Траунзее, и без лошади конюшня промозглая и затхлая. Йозеф взобрался по ветхой лестнице на чердак, где когда-то играли дети. Теперь тут лежал лишь полувыпотрошенный перьевой матрас, населенный мышами. С балок свисали два древних седла.

На подоконнике валялась брошенная заплесневелая книга – старый томик «Kinder– und Hausmarchen»¹⁰, и Йозеф задержался полистать ее. Она открылась на «

Hänsel und Gretel». Йозеф улыбнулся. Любимая сказка Маргареты, когда та была маленькой, а книга лежала здесь, несомненно, потому, что Матильда очень не одобряла братьев Гримм. Считала, что их сказки детям читать не подобает. Ведьмы, печи, говорящие звери, мелкая дрожь страха – он никогда по-настоящему не понимал, почему ей все это так не нравится, оно же естественная часть детства. Йозеф глянул через плечо, а затем взялся переворачивать страницы, пока не добрался до своей любимой сказки – «Der Froschkönig». «В старые годы, – начиналась она, – когда стоило лишь пожелать чего-нибудь и желание исполнялось…»[126]

Йозеф грустновато улыбнулся, ибо «Король-лягушонок» – та сказка, в которой настоящая любовь прозревала сквозь обличья. Книга закрылась с глухим хлопком, от которого взвилась пыль.

Делать было нечего, оставалось только вернуться в дом – в комнаты, укрытые, как саванами, чехлами от пыли. Йозеф поднялся, заглянув по очереди во все спальни, и помедлил, добравшись до той, что была в глубине дома и предназначалась гостям. Об оконную раму билась одинокая белая бабочка; оказавшись на воле, она порхнула к конюшням и там присела на старое розовое деревце, росшее у входа. Йозеф никак не мог заставить себя покинуть эту комнату, где легкий, сладкий дух напоминал о тех месяцах, когда он ходил за Бертой Паппенхайм, – вспомнились ее живой ум, буря черных волос, пылающие глаза, изящная фигурка. Какова была б его жизнь, не брось он свою крошку Анну О.? Он оправдал свое решение обязанностями, браком, работой, детьми…

Она говорила только о любви. «Любовь ко мне больше не придет. Я буду жить, как в погребе растение, без света».

Минуло столько лет, что другое лицо попыталось наложиться поверх Бертиного, другое сочетание черт, глаза бирюзовые, волосы – нити златые. Такие вот шутки шутит с нами старость, подумал Йозеф, шаркая к себе в кабинет. В доме того и гляди начнется переполох тряпок и ведер. Быть может, пора вновь попробовать и войти в старую свою жизнь. Добраться до кафе «Нигилизм», побыть средь великих и добрых мира сего – и, если повезет, не слишком добрых – да послушать, стоит ли верить слухам о новой волне антисемитизма, расползшимся перед их отъездом в Гмунден. Мысль о компании, об искрометных разговорах ему определенно понравилась. Йозеф подумал, не потребовать ли горячей воды для ванны, решил, что не стоит, и уже собрался заняться своим внешним видом, как услыхал далекий звонок в дверь. Мгновенье спустя в комнату вошла Гудрун и внесла на старом серебряном подносе визитную карточку.

– Служанка фрау Хайдеманн просит узнать, когда удобнее будет к вам зайти. Говорит, боли в груди у ее госпожи хуже прежнего.

Йозеф хотел было сердито отказать, но сдержался. Ну почему эти люди не могут подождать? Нынче вечером ему бы в последнюю очередь хотелось, чтобы на него вываливалась россыпь хворей пациентов, а особенно – тех немногих бездельников, кто считает визит к врачу составляющей своего светского общения. Фрау Хайдеманн – женщина бестолковая. Боли в сердце у нее – воображаемые, и если… Но сострадание взяло верх. Йозеф остановил себя. Быть может, ее боль сердца – как и у него – от запертых в нем несбывшихся грез о любви.

– Одинокое это место, – пробормотал он, – Вена, город грез.

Четырнадцать

Пройдет немало лет, прежде чем Дудочник вернется за остальными детьми. Музыку его заглушили, но юные и старые, большие и малые – все подряд – принуждены идти за ним вслед, тысячами… даже великаны-людоеды в сапогах-скороходах да с плетками звонкими, даже их псы о девяти головах. Мы – крысы, это наш исход, Земля ежится у нас под ногами. Весна оставляет по себе горький вкус. Дождь и люди падают дни напролет, а ночи напролет рыдают в озерах русалки. Медведь кровавого окраса сопит нам в пятки. Я не свожу глаз с дороги, считаю белые камешки и страшусь того, куда ведет нас этот след из пряничных крошек.