Гретель и тьма

– Конечно, нет. Есть люди, которым неизвестно, что значит тяжкий труд. Разумеется, когда вокруг нее, как обычно, еще и молодой болван пляшет, лучше дело не заспорится.

– Беньямин? – У Йозефа тошно екнуло в животе; он подошел к открытой двери и высунулся в сад, прикрыв глаза ладонью от яркого солнца. – Не вижу их. – Он почти собрался наружу, как Гудрун рассмеялась и что-то пробормотала. – Что, простите?

– Влезли по Bohnenstangel, скажу я.

– По бобовому ростку? – Йозеф уставился на нее. – Вы о чем это?

– «Джек и бобовый росток» – сказка такая, любимая у Йоханны, когда она еще крошкой была, там ребенок-бездельник влезает по бобовому ростку в такой мир, где никаких нормальных правил. Похоже, некоторые поверят в любые басни, какие Лили захочет плести, так отчего ж не в эту?

Йозеф поднялся.

– Фрау Гштальтнер, вы забываетесь. – Он вперил в нее взбешенный взгляд, но Гудрун вскинула подбородок и глаз не отвела.

– Говорю, что думаю, герр доктор. В этом доме теперь все не так, как прежде.

– Желаю видеть Лили, как только она вернется. Будьте любезны донести до нее мое сообщение. – Он развернулся на пятках, закупоривая поток ее оскорбительных слов.

Через полчаса Гудрун с поджатыми губами постучалась к нему, распахнула дверь и, обращаясь к Йозефу подчеркнуто формально, коротко дернула подбородком, повелевая Лили войти.

– Заходи, заходи. Не весь же день тут торчать.

– Доброе утро, Лили. – Йозеф подождал, пока Гудрун усядется, обратив внимание, что та извлекла лишь наперсток – подарок детей, с крошечными, с булавочную головку, розочками вдоль стеклянной опояски по краю, – помавая им в укор Йозефу, но даже и виду не подала, что занята работой. Засим он повернулся к пациентке, стоявшей перед ним неподвижно, свежей и милой в льняной блузе с широким воротом. Йозеф узнал эту блузу – Маргарет, его старшей дочери, еще и тринадцати не исполнилось, когда она это носила. Может, Дора ее донашивала. Может, даже надела ее в тот жуткий вечер. Такое застревает в памяти. В общем, по этой одежде было видно, сколь мала Лили – почти как Берта, но изящнее, утонченнее, как… фея, да, отличное слово: фея, сказочная, не из этого мира, существо, рожденное воображением. Бормоча приятности, он жестом предложил ей сесть и отметил, что блуза – часть своего рода моряцкого облачения, когда-то распространенного в Лондоне благодаря английской королеве, строительнице Империи: та постоянно выбирала для своего юного отпрыска одежды на морскую тему – вероятно, отдавая должное морякам, укреплявшим ее владычество. А еще он заметил, что на Лили сапоги на пуговицах, кои, казалось, велики ей на несколько размеров, судя по ее неловкой походке. Сегодня щеки у нее горели, глаза сверкали, хотя лицо осталось по-прежнему безучастным, и от этого Йозеф упал духом, догадавшись, кто именно ее так оживил.

– Вы сегодня выглядите счастливее, Лили. – Слова пришлось пропихивать сквозь зубы. – Вам понравилось быть на солнце?

Лили ничего не ответила. Она смотрела, не мигая, на сопящие часы.

– Мне сказали, вы собирали фасоль, – продолжил Йозеф. – Хороший в этом году урожай, как я понимаю. – По спине у него коротко пробежал холодок: он вспомнил, что в классические времена бобы служили защитой от привидений и призраков: на древнеримских празднествах Лемурии главе семьи, дабы сберечь домочадцев, полагалось бросать бобы через плечо. – Зеленые бобы, – пробормотал он, почти уверенный, что бобы, лишавшие лемуров³⁹

их власти, были черные, и задумался, почему это вообще было важно. – Еще будут?

Девушка не ответила. Гудрун раздраженно цокнула языком. Помедлив мгновенье, Йозеф поднялся с места.

– Мне нужно осмотреть раны у вас на горле, Лили. Соблаговолите расстегнуть верхние пуговицы.

Гудруи тоже встала и подобралась поближе, впопыхах спотыкаясь.

– Давай уже, девонька. Проснись. Делай, что доктор велит. – Лили не предприняла попыток подчиниться, и тогда нетерпеливая Гудрун сама взялась за пуговицы. Лили поморщилась, сжала кулаки так сильно, что побелели костяшки, но от одышливых старых часов за весь осмотр взгляда не отвела.

Никакой опасности инфекции: порезы затянулись. Йозеф боялся, что останется шрам, – вот была бы жалость, – однако предвидел, что этот изъян лишь привлек бы внимание к совершенству всего остального. Он бережно повернул голову Лили, отмечая, что синяки под ушами уже почти не видны… и застыл внутри, когда глаза его наткнулись на другую отметину – крошечную, свежую, багровую. Во рту у Йозефа возник мерзкий привкус, и он с усилием сглотнул, опасаясь, что эта отметина – знак страсти, но нежный изгиб ее шеи, мягкие золотые завитки на загривке были столь детски невинны, что его подозрения истаяли. Он поправил на ней воротник и опустил руки.