Григорьев пруд

— Эх, Григорий Иваныч, я по-доброму к вам, а вы кричать... Да вожжайтесь вы с ним, пока он на шею не сел. Но предупреждаю: подожжет баньку — милицию вызову. Я это дело на самотек не оставлю. Я законы советские знаю.

Напрасно разорялся сосед — никто в эту ночь к его баньке не подступился. А было бы лучше для Григория, потому что знал бы он тогда, где обретается его сын, А так ведь что получилось? Получилось, что пришлось ему долгую ночь коротать на крыльце дома, поджидать своего непутевого Витюню. На этот раз он не стал обегать соседских ребят, догадывался: сына у них не застанет. Где-то один обдумывает, как жить ему дальше. Григорию впору то же самое подумать. Он — страдает. А почему? Неужели нельзя придумать так, чтобы отгородиться от всех и вся, жить только одной — своей! — жизнью? Может быть, уехать? Куда? Разве от людей скроешься? Вот в чем вопрос. Да и Витюня уже большой: заупрямится — не уговоришь. Вон он как вспылил!

«Эх, сынок, неужели не ясно, что нет у меня на свете никого дороже тебя», — думал Григорий, уронив голову на острые, поджатые к груди колени.

Всю ночь просидел не шелохнувшись, боясь расплескать набегавшие мягкими бесшумными волнами мысли. Они становились все неопределеннее, все запутаннее, и чем больше Григорий думал, тем тяжелее ему становилось. Получалось: нет впереди просвета, всё черным-черно, словно в этой безлунной ночи он и сам успел уже раствориться.

Вдруг очнулся Григорий, вскинул голову на скрип калитки. В предрассветном, размываемом бледном свете возникла длинная фигура сына. Григорий вскочил на ноги, зашагал навстречу. Витюня остановился, и Григорий молча прижал к груди крепкое тело сына. Ничего не сказали друг другу, молча прошли в дом. Витюня, так и не взглянув на отца, разделся, ничком уткнулся в подушку. Григорий поправил одеяло, а потом, постояв у кровати, направился к себе и уже через минуту засыпал с блаженной улыбкой на лице.

И вот — ровно через год, который оказался для них обоих напряженно-спокойным, когда их жизни шли как бы по двум разным колеям, что вносило в отношения плохо скрываемое неблагополучие, — Витюня вошел в мастерскую и прямо с порога заявил:

— Уезжаю, отец.

Рука дрогнула, рубанок врезался в запретный край доски, оставив глубокий шрам на гладкозеркальной поверхности будущей дверцы шкафа. Медленно, словно это приносило ему невыносимую боль, он повернулся. Витюня, поглядев в помертвевшее лицо отца, твердо повторил;

— Уезжаю, отец. На соревнования, — и быстро добавил: — На три дня.

— Так долго?

— У нас нет своего бассейна. А перед соревнованием необходимо потренироваться.

— Понимаю, — сказал Григорий, глядя на испорченную дверцу: шрам останется, его уже ничем не вытравишь.

— Не огорчайся, отец. Три дня — это же пустяк.

— Понимаю, — как заведенный сказал Григорий.

— Заскочил на минуту. Сейчас уезжаю. На стадионе меня уже ждут.

— Так сразу? Витюня засмеялся:

— Что с тобой, отец? Испугался? Не бойсь, никуда не денусь. Ладно, я побежал.

— Подожди, — сказал Григорий, ища лихорадочно какие-то нужные слова, но их не было — ни одного, и он спросил о том, о чем давно уже хотел спросить:

— А как с работой?

— Приеду — решу. Куда спешить?

Григорий очень хотел, чтобы Витюня выбрал его профессию. Тогда бы они всегда были вместе — и на работе, и дома. И все поджидал удобного момента, а он никак не выпадал, потому что Витюня, готовясь к соревнованиям, всю последнюю неделю пропадал то на стадионе, то в городе.

И вот уезжал на целых три дня. Уезжал, оставляя его одного. Григорий неожиданно почувствовал: теряет он сына, вскоре совсем потеряет. Что тогда останется в жизни? Что?

Эти мысли бродили в его голове всю ночь, а под утро он вдруг подумал: «Не построить ли ему свой бассейн, здесь, рядом с домом?» Сначала отверг эту мысль как нелепую, нереальную, а потом стал потихоньку сдаваться: «Почему бы и нет. Заместо сада». Мысль о своем бассейне не отступала от него, вилась перед глазами, разрастаясь и разрастаясь, подавляя все остальное, что уже слабо тыкалось в его разгоряченный мозг. А как вспомнил про землекопов, мимо которых он проходил на работу, так и решил окончательно: чему быть, того не миновать.

Ночь прошла трудно, опять без сна, опять в бесконечных, мучительных вопросах. А впереди еще ночь. Как она пройдет? Чем он ее заполнит? Днем-то он забудется, это наверняка: работа на шахте, потом — бассейн, землекопы. А дальше? Ведь не уснет же, не уснет. Вновь охватит его в кольцо вся прожитая жизнь, втиснет в середку, как ядрышко, — и думай, Григорий, думай, мучь себя вопросами: вернется ли сын? Останется ли с ним? Станут ли они необходимыми друг другу?

13

Землекопы не подвели: семи вечера еще не было, а они уже заявились, и опять четверо мужчин молча и остервенело рушили огород.

Жена соседа откровенно насмехалась:

— Рехнулся, чего уж там, как есть рехнулся.

Поди возрази, найди толковое объяснение. На ум ничего путного, опровергающего не идет. В голове никак не укладывалась странная затея Григория Ивановича Пестова. Пришлось согласиться с насмерть перепуганной женой.

А она не унималась: