Гром небесный. Дерево, увитое плющом. Терновая обитель

К центру сада вела широкая дерновая тропа, аккуратно подстриженная и укатанная и с обеих сторон обрамленная цветочными бордюрами, что топорщились, расплескивались, переливались всеми мыслимыми красками английского июня: люпины и дельфиниум, пионы и маки, ирисы и кентерберийские колокольчики. Впереди это буйство ограждали бледно-лиловые гирлянды котовника, а сзади поддерживала высокая, грубо сработанная решетка, где раскинули фонтаны ярких цветов плетистые розы. В конце тропы, так сказать, в фокусе перспективы я различила резервуар заброшенного каменного фонтана: две бронзовые цапли и по сей день стерегли то, что некогда было водоемом. Земля вокруг была вымощена каменными плитами, а между плитами пробились куртинки лаванды, розмарина, тмина и шалфея в тщательно спланированной неразберихе, столь же древней, как и сам сад. Итак, в неприкосновенности сохранились старинный уголок лекарственных трав и одна-единственная цветочная аллея, подумала я. Все остальное являлось воплощением порядка и полезности: горох и бобы, репа и картофель и аккуратные группы ягодных кустов. Об ушедшей славе напоминало, помимо прочего, разве что высокое сооружение в одном из углов сада – голубятня; ее обветшалые стены оплели буйно разросшиеся клематисы и жимолость. Черепичная крыша мягко просела к брусьям – так парусина принимает форму поддерживающих снастей. В солнечных лучах черепица отливала бронзой; изначальную дымчатую синеву оттенили и смягчили кольца того прелестного лишайника, что янтарными кругами, под стать листьям озерных лилий, обволакивает старинные и прекрасные творения. Двери голубятни обрушились; проемы зияли пустыми глазницами. На моих глазах оттуда выпорхнули скворчата.

Но повсюду вокруг царил порядок. Ни сорняка, ни травинки. Я подумала: если Адам Форрест и Джонни Рудд огородничают сами, с помощью лишь двоих мальчишек, так зря я осыпала его колкостями, что он не знает, что такое труд. Сущая, должно быть, каторга – вести этакое хозяйство.

Поначалу я никого поблизости не увидела и быстро прошла по дерновой тропке к оранжереям, поглядывая сквозь увитые розами решетки направо и налево. Затем я заметила, что в малиннике у стены кто-то работает, нагнувшись спиной ко мне. Одет он был в выгоревшие коричневые плисовые штаны и голубую рубашку; рядом, на столбе, висела коричневая куртка. Темные волосы тронула седина.

Незнакомец сосредоточенно закреплял на прутьях сетку от птиц и приближения моего не услышал.

Я остановилась рядом с ним.

– Джонни?

Он выпрямился, обернулся.

– Боюсь, что… – начал он и умолк на полуслове.

– Вы?

В голосе моем поневоле прозвучало недоверие. Передо мной несомненно стоял тот самый Адам Форрест, с которым я повстречалась и разговаривала несколько дней назад, но сейчас, в ярком свете послеполуденного солнца, я увидела, как сильно он отличается от образа, сохранившегося в моей памяти. То, что я разглядела во время последней, похожей на сон встречи, походило на ряд кинокадров из фильма, отснятого много лет назад, когда мой собеседник был на десять, нет, на пятнадцать лет моложе. Ощущение нереальности ночи наложилось и на него – я запомнила четкие черты лица, юношескую гладкость кожи в лунном сиянии, темные волосы и глаза, такие выразительные в полумраке. При луне он казался довольно высоким, недурно сложенным и двигался легко и непринужденно – подобная уверенность свидетельствует либо о силе, либо о врожденном здоровье. Теперь же, при свете дня, стоило Адаму распрямиться – словно кинопленка стремительно прокрутилась вперед и актер при помощи искусного грима напомнил о ходе времени. В волосах, некогда очень темных, проглянула седина – не аристократично посеребрив виски, но неопрятно осыпав всю голову, точно осевшая пыль. Точеные черты лица измениться не могли, но добавились морщины, при луне мною не замеченные, и похудел он куда больше, чем допускало сложение. В тот раз на нем был традиционный костюм, и я не обратила внимания ни на покрой, ни на качество; но сейчас солнце высветило затрапезную небрежность, которая (учитывая, что Адам словно бы не замечал ее), вероятно, стала элементом повседневной жизни. Некая часть сознания подсказывала мне, что для грязной работы рядиться неразумно, но другая часть, о существовании которой я не подозревала прежде, сопоставила потрепанную одежду с морщинами на лице и сединой и содрогнулась от жалости. А ведь никакого права на жалость я не имела, да Адам в ней и не нуждался. А еще на нем были перчатки. Я вспомнила, как насмехалась над его руками, и пожалела о сказанном.

Адам улыбнулся мне, щурясь от яркого солнца. В уголках серо-голубых глаз затаились складочки. Он заговорил – непринужденно, точно между нами не ощущалось ни малейшей скованности:

– Привет. Ищете Джонни Рудда? Боюсь, он уже ушел.

– Я приехала за клубникой. Кот поохотился на бисквит, а сегодня день рождения дедушки, так что Лиза послала вам сигнал SOS, и Джонни пообещал отложить для нее немного ягод.

– Тогда они наверняка в упаковочном сарае. Пойдемте посмотрим.