Громкая тишина

— Так точно. Мы два дня работали, выложили новую стенку. Сами камень ломали, на растворе клали. Думаю, даже танковый снаряд не пробьет.

— Молодцы. На постах вода, пища есть?

— Все есть. Сам поднимал.

— Молодец! — повторил майор, испытывая к нему нечто похожее на благодарность. Этот невысокий, спокойный, с очень простым лицом офицер разгружал его, освобождал от ноши. Не от всей, лишь от малой части. От этого участка ущелья, похожего на большую подкову. Сюда он, майор, мог не «бегать» со своим транспортером. Здесь колонны, случись беда, будут защищены и прикрыты. Ротный пошлет свои БТРы в нужное время и место.

— Здесь у меня, товарищ майор, проверяющий из Москвы, полковник. Тут есть у него замечания… Да вот он идет! — Ротный повернулся навстречу подходившему полноватому офицеру, и в глазах его пробежала легкая недовольная тень.

— Командир батальона майор Глушков! — представился комбат полковнику. — Мне сообщил «четыреста третий» о вашем прибытии.

— Полковник Свиридов, — отвечал на представление приехавший из Москвы проверяющий. — Я думал, вы меня встретите раньше и мы вместе проедем по батальону. А я здесь в роте один работаю.

— Виноват, товарищ полковник, обстановка не позволяла, — принял упрек комбат. — Я думаю, что Клименко обеспечил вам возможность работать. Своих проблем не скрывает. Это лучшая рота, но, конечно, и здесь проблемы имеются.

— Я еще не имел возможности сделать окончательные выводы, но некоторые замечания у меня уже накопились. Например…

И он стал перечислять комбату спокойно, назидательно замеченные им оплошности, словно коллекционировал их, аккуратно нумеровал и складывал, чтобы бережно увезти в Москву. Так чувствовал майор эти нарекания: о характере кинофильмов, привозимых в роту, о времени включения и выключения телевизора, о смене блюд в солдатских обедах.

Все было справедливо, но все было не ко времени и не к месту. Было наблюдением недавнего, только что явившегося сюда человека, сверявшего свои прежние представления и знания с открывшейся новой реальностью. Но эта новая реальность требовала и нового знания, новых представлений. Их-то и не было у полковника. И это раздражало майора, побуждало к язвительному ответу. О тяжкой, только что выполненной солдатами работе каменотесов. О том, что летучка с кинофильмами, направленная в батальон, была сожжена из гранатомета, и на ротных постах солдаты крутят заезженные старые ленты. О том, что в эти минуты, когда они стоят, задержавшись, на открытом пространстве, по голове полковника, быть может, скользит и шарит мушка душманского снайпера и тонкий смуглый палец начинает давить спусковой крючок.

Он хотел сказать об этом полковнику, очень правильному, пунктуальному, в новенькой отглаженной форме. Но сдержался.

— Понимаю, товарищ полковник, — сказал он, соглашаясь, желая поскорее остаться с ротным вдвоем. — Вы правы, в роте есть недостатки. Это и моя вина, комбата. Мой недогляд. Здесь нужен свежий глаз. Мы, конечно, учтем замечания.

— Я работаю здесь до вечера. Затем еду в третью роту. Ночую там, — сказал полковник.

— Не следовало бы, товарищ полковник, ехать сегодня. По обстановке. Лучше бы остаться здесь на пару деньков.

— К вечеру обеспечьте транспортом! Перебросьте меня в третью роту!

— Слушаюсь! — сказал майор.

И вдруг почувствовал огромную усталость и слабость. Не от слов полковника, не от его неведения. Не от этой малой заботы, связанной с приездом инспектора. Просто эта малая забота сложилась с другой, огромной, и она, непомерная, вдруг перевесила его волю, терпение, стойкое сопротивление, и вся его природа и сущность стали вдруг оседать и проваливаться, как стальной каркас от невыносимых нагрузок. Оно длилось мгновение, это смятие каркаса, готовое перейти в лавину крушения. Но он еще одним страшным усилием одолел это давление жизни, обнаружил в себе еще один скрытый предел стойкости. Перевел в энергию сопротивления и отпора часть отпущенных ему на земную жизнь сил. Безвозвратно утратил часть нервных клеток, хранивших память о раннем пробуждении на даче, когда в открытом окне свистели птицы, цвел жасмин, и мать, молодая, вносила в его детскую спальню белый свежий букет. Он одолел свою немощь и снова взял на плечи эти горы в полуденном зное, бетонку, на которой гудела, дымила и лязгала очередная колонна.

Шли наливники. Тяжелые КамАЗы с длинными хвостами прицепов. На стальных растяжках лежали цистерны. Вся трасса дрожала, чадила, наполнялась запахом нагретого, стиснутого в оболочках топлива. Майор всеми мышцами чувствовал взрывную мощь укрытого в цистернах горючего.

— Майор! Привет! — Из кабины притормозившего КамАЗа махнул ему белоусый, с красным сожженным лицом капитан, старший колонны. — Давай пристраивайся! Вместе с тобой веселее!

Глушков видел этого капитана не раз — тот водил постоянно колонны. Вот так на ходу обменивались приветами, шуточками. Пили воду из одной фляжки. Ели галеты из одного сухпайка. В спешке много чего успели. Не успели в спешке одно — узнать, как друг друга зовут.