Громкая тишина

Увидел его, притаился, распластался в траве. А в нем — внезапная перемена. Острое, жадно-звериное влечение к коту. К зверю, к сопернику. Нож в руке. Впереди распластанное, готовое к прыжку существо, чувствующее его горячую страстную жадность. Две их жизни, горячие силы, два соперника, хищника.

Кот кинулся не на него, а на дерево. Со стуком когтей пробежал по стволу, примостился на нижнем суку. Сверху, зло урча, глядел на врага, топтался на ветке, колыхал листву.

Он отбросил корзину, сунул за пазуху нож и цепко, ловко полез. По стволу, по сукам, настигая кота, перегоняя его выше и выше, к тонким шатким ветвям. Его тяжелое тучное тело, его мяуканье, завывание. Он и сам завывал и хрипел. Яростная, внеразумная сила влекла его. Выхватил нож. Качаясь в ветвях, нанес коту первый секущий удар. Визг, завывание. Растопыренная когтистая лапа. Кровь на руке. Тройная, заплывающая красным царапина.

Еще удар, в мех, в твердый под мехом череп. Яркие в ненависти, в боли глаза. Слюна на клыках. Пульсирующий красный язык. Бугрящееся, ощетинившееся, полосатое тело. Сквозная вершина, и они, нагибая березу, сотрясая ее, готовые сорваться и рухнуть, бьются в небе, нанося друг другу удары.

Он тяжелым кухонным ножом многократно в голову, в грудь убивал кота. Тот изнемогал от ударов, оступился на ветке и, уже убитый, вяло изогнувшись в падении, шмякнулся на землю.

Задыхаясь, хрипя и всхлипывая, он спустился с дерева. Отсасывал из сочных царапин кровь. Держал наготове нож. Наклонился к зверю, глядящему на него из травы круглыми, ненавидящими и уже неживыми глазами.

Вдруг ослабел, кинул нож. Не нагнулся к корзине. Испытал боль в желудке, прокатившуюся по телу конвульсию. Пошел, потеряв тропу, проламываясь сквозь кустарник. Скалился, задыхался, стонал, и ему казалось — своим лицом он повторяет круглую, оскаленную морду кота…

…Он прибыл в роту Клименко, к человеку, которого уважал и любил. Любил не как друга: он, майор, был командир, а Клименко был подчиненный. Уважал не как близкого по духу и опыту: сказывалась разница лет. Он любил и уважал в Клименко профессионала, военного, верного партнера, товарища, с кем выпало ему воевать, держать оборону ущелья, держать Саланг.

Он, Клименко, был прирожденный военный, от той, заложенной далеко не в каждом закваске, что делает одного боевым командиром, а другого, в силу иной природы, хлебопашцем, художником. Этот особый склад и талант не виден в мирных казармах, на плац-парадах, на учебных полигонах. Он вдруг просыпается под огнем. Открывается в человеке под пулями. Обнаруживает себя на Саланге. Ему, комбату, когда он думал о ротном Клименко, казалось, что тот же умный, точный и яростный дух присутствовал и в Денисе Давыдове, и в Скобелеве, и в Чапаеве, и в Покрышкине. В тех бессчетных военных прошлой и нынешней армии, что вынуждены были защищать огромную, среди трех океанов державу.

И когда сейчас, въехав в ворота, он увидел подбегавшего ротного — приземистого, крепкого, в маскхалате, — он испытал к нему теплоту, залюбовался, мгновенно вспоминая все бои, блуждания по горам и ущельям, где им случалось действовать рядом. Он был уверен за роту. Был уверен за отрезок дороги.

— Вот что должны учесть! — говорил Глушков, разворачивая свою командирскую карту, истрепанную на сгибах, в значках и отметках. Красные — ротные, выносные посты, минометные взводы. Синие — места дислокации банд, число душманов, крупнокалиберных пулеметов и гранатометов. Имя главаря «Гафур-хан» — нависало над южным Салангом. «Мухаммад» — нависало над северным. — Вот что нужно учесть. У вашего соседа справа один бэтээр вне игры. Меняют движок. Значит, бегает ваш сосед на трех лапах, не везде поспевает. Поддерживайте его, сколько можете. Если что, летите туда. Не очень-то надейтесь на правого. Понятно?

— Так точно, — понимал с полуслова ротный. — Хочу доложить. Из кишлака приходил мулла. Сказал, что к ним нагрянули люди с Панджшера. Но народ их в кишлак не пустил. Мулла сказал, в кишлаке нет душманов. Люди остались в домах. Туда огонь не вести. Вы имейте это в виду, товарищ майор. Пусть батарея знает.

— Батарея знает. В этом кишлаке «духов» никогда не бывает. Здесь мулла боевой. Я бы его даже ротным поставил, — усмехнулся комбат. — Вы мне лучше скажите, как станете блокировать вот это ущелье. Они у вас вот здесь станут просачиваться, отсюда начнут уходить, — он водил по карте своим зазубренным пальцем. — Вы здесь опять намучаетесь!

— Я теперь их буду с другой стороны держать. Я пост на «Горе-четыре» усилил и оттуда их буду держать, — ротный объяснял командиру свой план обороны. Майор соглашался: план возможного боя был разумен и прост. Не повторял собой прежние, случавшиеся в этом узком проходе, где по нескольким тропам, таясь от вертолетов, просачивались душманские группы.

— Теперь вот что, — майор осматривал строение поста, крышу с мешками песка, за которыми сверкнули окуляры бинокля. — В прошлый раз мы смотрели, стенка нам показалась низковатой. Выложили заднюю стенку?