Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе

Пока Краснов поднимал своих казаков, Керенский сидел в какой-то харчевне, облокотившись на стол, и сочинял в уме обращение к донцам и уссурийцам — единственным и последним защитникам Временного правительства. Речь его, он был уверен, распалит патриотической любовью суровые казачьи сердца и подвигнет их на спасение гибнущего отечества.

До него доносились приглушенное бренчание оружия, цоканье копыт, сдержанный людской говор — все то воинственное волнение, которое он любил на парадах и маневрах. Казачьи сотни, подходившие к харчевне, были вне его власти, хотя он и оставался верховным главнокомандующим. Теперь только Краснов мог заставить казаков выступить походом на Петроград.

Он задремал, когда, волоча за собой запахи конского пота и липкой октябрьской грязи, вошел Краснов.

— Казаки построены и ждут вашего обращения, — гаркнул Краснов сиплым басом и тут же смущенно кашлянул: Керенский, положив на стол голову, причмокивая и вздыхая, крепко спал. Краснов снова кашлянул. Керенский очнулся, руками энергично взъерошил волосы.

— Все готово? Я сейчас выйду к нашим верным войскам.

— Войска — это сильно сказано. Я собрал всего-навсего семьсот всадников.

— Когда казаки узнают, что я с ними, это воодушевит всех. Вы это сами увидите, генерал, а пока я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград, — сказал он торжественно. — Дайте мне вашу полевую книжку, я напишу соответствующий приказ...

Они вышли на крыльцо, перед которым в тоскливом свете утра стояли казачьи сотни. То ли Краснов слишком многого ожидал от Керенского, то ли тот был утомлен и обессилен, но его разочаровала речь. Краснов вслушивался в отдельные фразы, утратившие новизну и свежесть, и мрачное предчувствие неудачи охватило его.

А Керенский говорил:

— Революцию, совершенную бескровно, большевики собираются утопить в море народной крови. Они продают Россию немцам и затягивают иностранную петлю на шее нашего народа. Только вы, храбрые сыны отечества, еще можете спасти Россию...

Он говорил, повертываясь из стороны в сторону, приподнимаясь на носках, потрясая кулаками над головой. Его нервный, севший от натуги голос метался над казачьими сотнями, как призыв утопающего, и было в нем какое-то ожесточенное бессилие.

— Вы должны стряхнуть большевиков с России, как пыль с голенищ ваших сапог, протянуть руку помощи союзникам и вместе с ними довести до победного конца войну...

— Опять про войну шарманку крутит...

— Довольно! Остановите его!

Насмешливые и неуважительные возгласы эти оборвали взлет красноречия. Керенский запнулся па полуслове, растерянно прижал ладонь к груди. По шеренгам заискрилось ехидное веселье, бесстыдные матерки заклубились между рядами, и Краснов решил вмешаться.

— Смирно! — грозно скомандовал он. — Слушать мою команду...

Приказав движением глаз капитану Андерсу увести Керенского в харчевню, Краснов с казачьими сотнями направился на железнодорожную станцию, чтобы выстроить почетный караул для встречи Керенского. У вокзала собралась толпа любопытных.

Дама с цветами, сама похожая на увядший цветок, подбежала к Краснову:

— Скоро ли будет Керенский? Я слышала, как он темпераментно говорит. Его речь потрясает и покоряет. Ах, уговорите его сказать хотя бы несколько слов...

Керенский не стал ораторствовать перед случайной публикой, а торопливо, бочком проскользнул в мягкий вагон. Сел в предназначенное ему купе, рядом поместились Краснов и Андерс; так и сидели они молча втроем.

Поезд шел быстро, без остановок, и это поднимало настроение генерала. Он заранее приказал не останавливаться в Пскове. Революционно настроенные солдаты, бесспорно, уже пронюхали, что в поезде Керенский. Они могли потребовать его выдачи, и Краснов волновался до самого Пскова. Поезд проскочил опасный город, и генерал снова повеселел, но тут же подумал: «А не поддерживаю ли я политического мертвеца? Уже никто не подчиняется его приказам: командующий Северным фронтом задерживает отправку войск на Петроград, мои казаки открыто грозятся выдать его большевикам. Так почему же я его поддерживаю? Вчера я верил, что лучше Корнилов, чем Керенский, сегодня мне кажется — лучше он, чем большевики...»

Капитан Андерс исподтишка наблюдал за Керенским и тоже думал о судьбе этого человека. «Если этот господин сумеет подавить мятеж большевиков, можно на него поставить карту».

Керенский дремал, сложив на груди руки, покачиваясь в такт идущему поезду. Лицо его, с толстым носом, припухшими веками, казалось больным, старым и очень печальным. Мир, такой простой и понятный при трезвом дневном свете, в ночной темноте принимал фантастические очертания, все сместилось с привычных своих мест, каждый офицер, каждый казак казался подозрительным. «Можно ли доверять самому генералу? Не предаст ли он, если сочтет выгодным? Предательство теперь гражданская доблесть в нашем отечестве», — уныло подумал он.

Чем больше думал он о своем бессилии, тем нестерпимее разжигало желание расправиться с большевиками.