Груз

И – поздравляю! – Петербург не уйдет под воду, чем грозят верящие в глобальное потепление. Как вычислил шведский геолог Арвид Хегбом, после таяния великого ледникового щита, давившего на земную кору Скандинавии и ее окрестности своими миллиардами тонн, начался медленный (миллиметры в год) компенсационный подъем земной коры, длящийся и поныне. Устье Невы, по Хегбому, поднялось за 10 тыс. лет на 50 метров (для сравнения, Стокгольм – на 125). Если упрощать, оно и так понятно: когда устье поднимается, возникает дельта (Невы, Нила), когда опускается – эстуарий (Темзы, Гудзона). Медленный подъем продолжается. В сочетании с дамбой (спасибо тем, кто ее задумал и создал!) это обеспечит Петербургу – по крайней мере на ближайшие 100 лет – защиту от вторжения моря. А за сто лет мы что-нибудь еще придумаем.

Уяснить простые вещи не всегда легче, чем сложные. Однажды, лет 30 назад, мне вдруг удалось понять, что такое непрерывность Петербурга. Мой друг и величайший знаток города, ныне покойный Володя Герасимов (он, кстати, из самой простой семьи), водил нас с женой «по распутинским местам», пересказывая по памяти из журналов «Былое» и «Красный архив» чьи-то мемуары и жандармские сводки. У большинства людей прочитанное теряется в малоупорядоченной куче, а он помнил все, ибо любой единице информации его память находила точное место на пересечении осей пространства и времени – «где» и «когда». Неподалеку от Витебского вокзала мы подошли к дому со следами былой красоты, и Володя процитировал донесение агентов наружного наблюдения начала декабря 1916 года о том, как Распутин приехал сюда ночью на таксомоторе, долго трезвонил в звонок и в нетерпении разбил стеклянную вставку в двери. «До сих пор новую никак не вставят», – добавил Володя. И действительно, левое стекло – толстое, фацетное – было на месте, а правое заменял неискусно выпиленный кусок фанеры. На миг я остолбенел: 1916 год, время за пропастью, что-то вроде пермского или мелового периода, если не протерозоя, оказалось всего лишь вчерашним днем. Посреди Ленинграда! Герасимов, конечно, шутил, хозяева дома имели уйму времени на починку двери, целых три месяца. Это уж потом наступили такие особые десятилетия, когда и более простые, чем вставка фацетных стекол, задачи стали неподъемными. Миг остолбенения прошел, и – о чудо – пропасть, преодоление которой всегда требовало от меня психологической телепортации, сомкнулась без шва.

Правда, пришла другая крайность. Теперь, читая воспоминания о начале века, я слишком легко переселяюсь в тот, ушедший мир, и, по мере приближения 1914-го или 1917-го, всякий раз начинаю надеяться: а вдруг на этот раз, именно в этой книге, все повернется иначе? И эта надежда живет до последнего мига. Вот мемуары «Четыре трети нашей жизни» Н. А. Кривошеиной, урожденной Мещерской. Вечером 25 октября 1917 года мемуаристка слушала оперу «Дон Карлос» с Шаляпиным в переполненном театре Народного дома на Кронверкском (в ленинградскую эпоху – кинотеатр «Великан»), после чего поехала к себе на Кирочную трамваем, они тогда ходили мимо Зимнего, как нынешние троллейбусы. «В окно трамвая я увидела Зимний дворец: много людей, рядами и кучками стояли юнкера, горели костры, несколько костров, и все было удивительно четко на фоне дворцовой стены. Мне казалось, что я даже разглядела некоторые лица юнкеров… как-то особенно четко и близко появились молодые лица у яркого ближнего костра; один юнкер чисто по-российски охлопывал себя руками…» Это описание в очередной раз внушило сумасшедшую надежду: а вдруг сейчас произойдет что-то непредвиденное, дьяволов замысел поскользнется на какой-нибудь банановой корке, что-то предпримут – наконец! – генерал Алексеев, генерал Черемисов, странный полковник Полковников… Или поезд со 106-м Финляндским полком изменника Свечникова сойдет к чертовой матери с рельс где-нибудь у Белоострова… Но нет, продолжение безжалостно: и из этой книги, всего страницу спустя, я в тысячный раз узнал, что костры юнкеров горели недолго – в эту ночь произошел большевистский переворот.