Гулящая

Гулко разнеслось по дому молитвенное песнопение. Славили воскресшего из гроба и его Пречистую Матерь. Молодой, белолицый и черноволосый священник с крестом в руках выступил вперед, запевая сильным тенором. За ним дьякон, осанистый, дородный, с рыжей бородой по пояс и выпученными глазами, гремел густым басом. Псаломщик с изжелта-седыми косицами дребезжал надтреснутым голосом, похожим на блеяние ягненка, за ним высокий кряжистый пономарь, насупившись, дул в камышовую дудку. Хозяева, устремив глаза к иконам, набожно крестились; гости со всех сторон обступили причт, нельзя было пошевелить рукой.

Едва только батюшка кончил петь и поднес хозяевам крест для целования, в комнату вошли два пана. Один среднего роста, упитанный, с круглым красным лицом, так гладко выбритым, что оно даже лоснилось, с небольшими блестящими глазками, которые, как мышата, бегали то туда, то сюда.

Другой, высокий, сухой, с взлохмаченными бровями, нахмуренным взглядом и рыжими баками, спускавшимися, точно колтуны, с выдающихся скул.

Оба на цыпочках пробрались вперед, слегка отталкивая дородных горожан. Те, озираясь и кланяясь, расступались, давая дорогу. Паны направились к столу.

— Кто это? — послышалось в задних рядах.

— Не знаешь разве?

— Конечно, не знаю.

— Этот сухощавый, высокий — Рубец, секретарь городской думы; а этот краснорожий — Кныш, из полиции

— Видал? Пошел Загнибида в гору, с панами водится!

— А-а! Антон Петрович! Федор Гаврилович! — крикнул Загнибида, увидя новых гостей. — Христос воскрес!

Рубец, строго похристосовавшись с хозяином, подошел к батюшке, поцеловал крест и что-то тихонько сказал. Батюшка засуетился, пожал Рубцу руку.

— Несказанно рад! Несказанно! — глухо бубнил Рубец. — На место отца Григория? Царство небесное покойному. Приятели с ним были.

Батюшка, не зная, что сказать, молча потирал руки. Колесник подбежал к Рубцу и с угодливой улыбкой низко поклонился. Рубец протянул ему два пальца. Колесник слегка пожал их, сделал шаг назад и наступил дьякону на ногу. Тот изо всей силы ткнул его кулаком в бок. Колесник зашатался, как подстреленный.

— На ногу! — загудел дьякон басом и, усмехаясь, подал руку. Колесник криво улыбнулся и отошел в сторону.

Пока все это происходило около одного конца стола, на другом Кныш, игриво улыбаясь, говорил хозяйке:

— Для первого знакомства позвольте похристосоваться.

Олена Ивановна, обычно бледная, слегка покраснела, когда Кныш начал целоваться с ней.

Наклоняя свою бычью голову то в одну сторону, то в другую, он с причмокиванием целовал тонкие губы Олены Ивановны своими мясистыми влажными губами.

— Федор Гаврилович! Полегче с чужими женами целуйтесь, — сказал подошедший сзади Колесник.

— А-а, — рявкнул Кныш, повернувшись к нему. — Это вы, Константин Петрович? Так это же раз в год. Христос воскрес! — и затем похристосовался с Колесником.

— Вот такого бы нам секретаря! Вежливый, обходительный! — обратился Колесник к окружающим. — А то сидит гнида-гнидой, а небось хорошо изучил взятковедение!

Кругом захохотали, и Колесник торопливо отошел к другим.

— Что он сказал?

— Кто его знает! Что-то, видно, о взятках.

— Вот черт!

А этот черт так и сновал в толпе. Теперь он, потирая руки, говорил батюшке:

— Да и заморили вы нас, отец Николай.

— Как это?

— Не поверите, во рту пересохло, аж горло тарахтит, как гусиная шейка, на которую бабы нитки наматывают в клубок, — шутил он, смеясь и подмигивая.

— Что ты тут лясы точишь? — перебил его Загнибида. — Святой отец! Благословите наш хлеб-соль!

Отец Николай прочел молитву.

— Начинается!.. Слышите? Начинается! — вбежав в соседнюю комнату, крикнул Колесник.

— Что начинается?

— Вот, — указал он на открытую дверь.

Около стола гости чокались с хозяином: батюшка, дьякон, Рубец, Кныш. Приятно звенели чарки; глаза у всех заблестели. Поспешил туда и Колесник.

— Просим, люди добрые, наш хлеб-соль отведать, — приглашал гостей Загнибида. — Спасибо вам, что не чураетесь, не забываете нас.

— А вы наготовили изрядно! — обратился к нему батюшка.

— Только это и осталось нам, отец Николай! Только и всего. Что нам делать с женой? Детьми Господь не благословил. Хорошо, что хоть приходят добрые люди поговорить… Хотя нынче все втридорога стало. Да подумаешь: на что нам это богатство! Для кого беречь? В могилу с собой не унесем. Просим покорнейше… Отец Николай! Антон Петрович! Федор Гаврилович! Кто же после первой закусывает? А вы что стоите? — обращается он к дьякону. — Пожалуйте!

Снова все засуетились у стола; среди других и старый псаломщик топчется.

— А ты смотри мне, чтоб не нализался, как вчера! — гаркнула стоявшая рядом с ним высокая костлявая баба с белесыми, точно оловянными, глазами, дернув его так сильно за рукав, что псаломщик покачнулся.

— Ефросинья Андреевна! Ефросинья Андреевна! — тихо промолвил тот. — Тут же чужие… люди.

— А вчера ты видел людей? А молодиц небось приметил?

— Так его, так! — вмешался Колесник в супружескую ссору. — Проберите его, Ефросинья Андреевна! Пусть не будет таким бабником! А то апостола в церкви читает, а сам шепчет молодицам — «шердечко мое».