Гулящая

— Ну, чего ты хохочешь? — прикрикнула на него Олена. — Спятил, что ли? Девка места себе не находит, а он хохочет…

— Да, если б ты видела… это ж при мне случилось… на моих глазах… Как плеснула кипятком на руку… Сразу как огонь стала, но и словом не обмолвилась… Вот дура! Сказано: эти, из села, — что бревна неотесанные!

Христе стало еще досадней, когда она услышала обидные слова Загнибиды. В самом деле, почему она сразу не сказала, что обожглась? Положили б тертой репы, и она так долго не терпела бы боли. Так нет же, побоялась… Кого? Чего?… Всего!.. И того, что налила на стол, и того, что хозяин смотрел на нее. А все потому, что она из села, — бревно неотесанное.

Тут она снова услышала смех Загнибиды. «Ну и бездушный человек! И въедливый какой! Кому слезы, а кому смех…» Ей вспомнились слова сотского: пьявка, а не человек! «Пьявка — пьявка и есть», — думалось ей. Таким и сдохнет. А ей же здесь придется пробыть целых полгода, полгода слушать ехидные речи, издевательства. Господи! Один сегодняшний вечер ей показался вечностью. «Он же из меня всю кровь выпьет. Недаром его жена такая худющая, вялая… Хлебнула, видимо, немало горя на своем веку, бедняжка!»

Такие мысли кружились в голове Христи. Потом они незаметно перенеслись отсюда в село, к матери. Что-то там теперь? Мать, верно, плачет. Несчастная! Впервые она почувствовала такую острую жалость к матери. Ее неудержимо тянуло к этой горемычной, но единственной близкой доброй душе. Все бы отдала, только бы быть со своей несчастной старушкой. Что же с ней будет?

Жизнь впервые показала ей свое суровое обличье, она почувствовала ее тяжелое ярмо. «Нет счастья и доли беднякам на этом свете — и не будет», — решила она.

— Христя, ты бы свет погасила, зачем зря горит? — из другой комнаты сказала хозяйка. — Сегодня мы уже ничего делать не будем.

Христя погасила свет. Что ж, и ей теперь ложиться? Она бы не прочь отдохнуть. Но где? Тут ничего не разберешь.

Она примостилась у стола, положив голову на кулак. Слава Богу, боль в руке утихла; только что-то горит внутри, сосет под ложечкой. Да ведь она сегодня не обедала! Вышла из дома рано, пришла поздно. Ее никто и не спросил, ела ли она. Да ей и теперь не хочется есть, только что-то не по себе.

В соседней комнате опять заговорили.

— Когда же ты думаешь куличи печь? — спросил Загнибида.

— Завтра начну, — ответила Олена. — Не знаю, много ли печь?

— Чтобы хватило.

— Ты всегда так говоришь. А сколько надо, чтобы хватило? И в прошлом году, и в позапрошлом пекли одинаково. В позапрошлом году еще осталось, а в прошлом, как назвал гостей, так все враз и поели.

— Ну, вот так и рассчитывай… Чтобы хватило, и все!

Голоса затихли. Немного спустя снова заговорили.

— Тебя куличи беспокоят, — начал Загнибида, — а я другим озабочен. Вот на одной чехони убытку рублей двести будет. Подвел меня этот Колесник! Купи, говорит, пополам возьмем. Я и купил, а он — черт его батьке — от своей половины отказался. А теперь изворачивайся. Придется в канаву выбросить, да как бы еще полиция не накрыла. Сегодня базарный надзиратель приходил. «Петро Лукич! Петро Лукич! — кричит. — Что это из вашей лавки такой тяжелый дух идет?» — «Да, — говорю ему, усмехаючись, — оттого, что вы к нам никогда не зайдете». — «Ну, ну, — говорит, — шутки в сторону! Отберите, — говорит, — с десяток хороших щук, я десятника за ними пришлю».

— Что ж, ты и отобрал?

— А как же. Это еще хорошо. Если б он зашел в лавку и разворочал гниль! Я и не знаю, как это мужичье ест. Ну, падаль падалью! Сегодня заходит один: «Что-то она, — говорит, — попахивает». — «Да, — говорю, — оттепель почуяла, а рыба — золото». Вынимаю из-под стойки, чтоб показать ему, а она так и разлезается. Ничего — берет… Вот кабы Лошаков на завод взял! На днях забегал. «Бочку, — говорит, — надо». — «Не совсем, — говорю, — хороша». — «Да черт с ней! У меня рабочие поедят». Так вот уж третий день идет, а он все не посылает. Если б взял бочку — сам бы привез ему! В эти дни надеюсь бочку продать, а там, если полбочки и пропадет, — небольшая потеря. Где наше не пропадало!

— А ты знаешь, что надо Христе шить одежду? — ввернула Олена.

— Подождет! — отрезал Загнибида. — Мы ее больше ждали. Кто теперь станет шить? Самой же некогда будет. После праздника уж сошьешь. Посмотрим еще, какая из нее работница выйдет.

— Да тише! — шепнула Олена.

— Что — тише?

Христя затаила дыхание, чтобы не пропустить ни слова из того, что еще будут о ней говорить. Но напрасно!.. Разговор на этом оборвался. А когда он возобновился, то говорили о незнакомых ей людях, о наживе, о торговых проделках: кто кого обдурил, подвел, перехитрил.

Грустно стало Христе, тяжело ей слушать все это. Где уж тут ждать милости, если только об одном и говорят, как бы из другого жилы вымотать.

— Христя, возьми самовар, — наконец крикнула Олена.

Христя прибрала на столе. А потом еще Загнибиде захотелось поужинать, и она подала ему ужин. Затем вымыла посуду, сама поужинала. Близилась полночь, а хозяйка еще велела, чтобы перед рассветом поставить самовар: