Гулящая

Христя зашаталась, как пьяная, ступила раз-другой и скрылась в темных сенях. За ней вышел и Панько, держа в одной руке конец пояса, а другой торопливо надевая шапку.

Хата опустела. Желтые пятна света от плошки падают на пол, освещая страшное лицо Приськи. Из раскрытых дверей, из сеней, печи, углов подкрадывается темнота, точно хочет погасить тусклый огонек. В сенях слышится шорох: это Кирило в темноте ищет кадку с водой. А со двора доносится собачий лай. Страшно, страшно!

У Кирила волосы встали дыбом. Наконец он нашел кадку, набрал полную кружку воды и, войдя в хату, вылил ее на Приську. Та хоть бы пошевельнулась!.. Только заблестели при свете плошки капли воды на лице лежавшей. Словно искры усеяли ее помертвевшее лицо.

– Вот такая наша жизнь! – сказал Кирило, склонившись над Приськой.

Прошло несколько мгновений. Из уст Приськи вырвался вздох. Кирило снова бросился в сени, набрал воду в кружку и вылил на голову Приськи. Она раскрыла глаза.

– Матушка, матушка! – жалостливо сказал Кирило, наклонившись к ней.

– О-ох! – простонала Приська. Лицо ее чуть-чуть оживилось.

– Нет ее? – глухо произнесла она, поднимаясь. – Где же смерть моя? Где она ходит? – и, вцепившись в волосы руками, заголосила.

Кирило попытался ее утешить.

– Не плачьте, матушка, не убивайтесь. Это дурные люди наговорили. Чего только не наплетут злые языки?

Приська не слушала его и продолжала голосить. Ее рыдания наполняли хату безысходной тоской и безнадежностью.

«Ну, что тут скажешь? Чем утешишь?» – подумал Кирило и, махнув рукой, опустился на лавку.

Приська голосила. Собака, подойдя к окну, начала подвывать. Страшный собачий вой сливался с жутким рыданием охрипшей Приськи. У Кирила разрывалось сердце.

– Эх, проклятая служба! – крикнул он и выбежал из хаты.

– Вон! Вон! – кричал он на собаку во дворе. – Хоть бы у тебя, проклятой, язык отнялся! – Что-то тяжело шлепнулось в темноте… Это Кирило запустил камнем в собаку. Та, бросившись от окна, еще отчаянней залаяла. – Лучше уж лай, чем вой, проклятая! – крикнул Кирило и вернулся в хату. Приська, уткнувшись головой в пол, не переставая, голосила.

Сотскому тоскливо и страшно. Он то ложится на лавку, закрывает голову свиткой, чтобы не слышать этого страшного плача, то срывается и бежит во двор к воротам поглядеть – не идет ли кто, и, не дождавшись, снова возвращается в хату.

Но вот он заметил, что какая-то фигура направляется ко двору Приськи.

– Кто это? – окликнул Кирило.

– Я.

– Ты, Пронько?

– Я. Как тут – спокойно?

– Спокойно: и в хате не усидишь.

– То же самое и там. Думал – сдурею. На минутку затихнет, а потом как начнет снова, аж в ушах гудит!

– А тут ни на минуту не смолкнет, все воет. Вот послушай.

Из хаты донеслось приглушенное рыдание.

– Вот тебе и всенощная! – прислушиваясь, сказал Панько.

– И поп так не сумеет… А зачем тебя прислали сюда, разве больше никого не было?

– Я сам вызвался. Думаю, хоть проветрюсь.

– А я думал, другого пришлют. Пусть бы посидел в хате, а я б хоть у ворот прикорнул.

– Нет, спать не надо. Вдвоем все-таки сподручней.

– Так клонит ко сну, сил нет, – зевая, сказал Кирило.

– В солому бы!

– А-а, хорошо в соломе!

– А полночь уж есть? – немного помолчав, спросил Панько.

– Должно быть. Большая Медведица была посредине неба, а теперь вон как низко опустилась, – взглянув ввысь, сказал Кирило.

Наступило молчание. И отчетливей слышно стало причитание Приськи.

– Чего ж мы тут стоим? Пойдем в хату, а то как бы там чего-нибудь не случилось, – сказал Панько.

– Идем. Послушай и ты, – нехотя откликнулся Кирило.

– Добрый вечер! – сказал Панько, входя в хату.

Приська, услышав чужой голос, умолкла.

– Здорово, тетка! Что ж ты валяешься на полу? Разве на нарах нет места?

– О-ох! – тяжело вздохнула Приська и снова заплакала.

– Вот ты плачешь, а дочка тебе кланялась. «Скажите, – говорит, – матери, пусть не убивается. Это все людские наговоры».

– Ты видал ее? – спросила Приська, поднимаясь с пола.

– Только что.

– Где ж она?

– В волости.

– Не плачет? Господи! Хоть бы мне ее еще раз увидать и спросить, откуда такая напасть.

– Напасть – она не разбирает.

– Правда твоя… Сам Бог милосердный, видно, послал тебя, а то я уж думала, и не услышу о ней ничего.

– Кланяется, кланяется и говорит, чтобы не тужила.

– Что ж это такое? Не слышал ли ты хоть стороной, добрый человек, за что нас Господь карает?

– Стороной?… Разное говорят. Чего люди не придумают?

– Ох, и придумают? Да разве от этого нам легче?

– Я слышал, – начал Панько, – писарь становому рассказывал, что кто-то видел, как Загнибида жену душил. Его уже, вероятно, в тюрьму посадили. Так он начал каверзы строить – недаром писарем был. «Я, – говорит, – ее не душил, может, кто другой, может, служанка, потому что денег, что я дал жене спрятать за день до ее смерти, не оказалось». Ну, известное дело, бросились деньги искать.

– Христя ж божилась, что он сам дал ей эти деньги.

– Может, и сам, а теперь видишь, куда он гнет.

– Боже, Боже! – молитвенно сложив руки, произнесла Приська. – Ты все видишь… все знаешь. Отчего ж ты не откликнешься, не оглянешься на нас, несчастных? – и снова заголосила.