Гувернантка

— «Он» — это кто? — задал уточняющий вопрос Шидловский.

— Николай Прознанский.

— Понятно. А почему же Вы матери Николая ничего не сказали? Ведь Вашей-то вины в случившемся не было!

— Никому не нужна прислуга, которая слишком много про хозяев понимает.

— Прекрасно, Матрёна, прекрасно! — похвалил женщину помощник прокурора, — Цицерон не ответил бы лучше!

Шидловский прошёлся по кабинету, перебирая свои карточки-шпаргалки, и наконец, продолжил.

— После этого я Вас благодарю. И говорю следующие слова: «Господин присяжный поверенный, свидетель Ваш», — церемонно провозгласил помощник прокурора, указывая рукой на сидевшего рядом Шумилова, — После этих слов, Матрёна, Ваш допрос переходит к защитнику Жюжеван. Это самый ответственный для Вас момент.

— Скажите, свидетель, — начал Шумилов, — Вы упомянули о разговоре, в ходе которого моя подзащитная, якобы, созналась в том, что была любовницей покойного Николая Прознанского. Не припомните, а когда этот любопытный разговор состоялся? Хотя бы примерно?

Матрёна настороженно взглянула на Алексей Ивановича.

— Не помню, — ответила она.

— Ну, месяц назад, полгода, год? — не отставал Шумилов.

— Не помню, — тупо, как попугай, однообразно повторила женщина.

— То есть Вы твёрдо помните, что разговор был, но когда именно, сказать не можете.

— А может, давешней осенью? — спросила Яковлева.

— Я этого не знаю, я от Вас хочу это услышать, — улыбнулся Шумилов, — Скажите, а Вы были дружны с гувернанткой?

— Я?! — в голосе горничной слышалось неподдельное изумление, — Да Бог с Вами, г-н следователь! Она такая фифа! С нами, прислугой я имею ввиду, дамой себя держала, считала себя ровней господам, а на самом-то деле как и мы на жизнь себе зарабатывала. И вся-то разница в том, что фартук не носила и тряпки в руках не держала. А туда же!.. Барыня!

В этом неожиданном после после прежних сухих ответов монологе зазвучало искреннее недоброжелательное чувство, долго копившееся и выплеснувшееся, наконец, наружу.

— Скажите, Матрёна, а как прошла последняя ночь перед смертью Николая? Во сколько Вы ушли спать?

— Я ложусь не позже 11 вечера. Встаю рано, поэтому ложусь никак не позже этого часа.

— Той ночью ничего не происходило? Может, кто-то ходил по квартире, что-то делал, раздавались какие-то звуки?

— Нет, я не слышала, спала, — она встревоженно смотрела то на Шидловского, то на Шумилова, пытаясь понять, куда он клонит.

— А утром? Ведь вы рано встаете?

— Да, встаю в половине шестого. По дому всегда много работы, семья-то большая: надо и пыль протереть, и к завтраку накрыть, и проверить костюмы господ перед выходом, чтоб ни пылинки, обувь, опять же. Софья Платоновна очень строга…

— И вы не слышали никаких звуков из комнаты Николая? Может, кто-то в неё заходил?

— Слышала!.. — остолбенело глядя на следователей, ответила горничная, — Слышала, как в комнате молодого барина, Николая, — поправилась она, — чиркнула спичка, потом табаком потянуло. Николай Дмитриевич закурил. Это было в половине седьмого, как раз Алевтина пошла барышню будить.

— А кто из домашних курит? — нервно спросил Вадим Данилович. Он даже не заметил, что перебил Шумилова, имитировавшего допрос адвоката.

— Г-н полковник курит, Николай курил и молодой барин, Алексей, тоже иногда прикладывается, — принялась припоминать горничная.

— Может, это Алексей закурил или его превосходительство полковник Дмитрий Павлович?

— Не-е, — замотала головой Матрена, — Оне-с точно-с спят до семи утра. И потом, Дмитрий Павлович натощак никогда не курит, только после завтрака.

Шидловский при этих словах только досадливо поджал губы. Какое-то время он прохаживался по кабинету, затем раздраженно буркнул:

— Ну, что ж, Матрена, ступай домой, явишься завтра к полудню!

Дождавшись, когда свидетельница вышла из кабинета, помощник окружного прокурора внимательно посмотрел на Шумилова.

— Вот видите, Вадим Данилович, как всё проясняется, стоит только чуточку отступить от шаблона, — заметил Алексей Иванович, — Вам не кажется, что обвинительное заключение следует из канцелярии Сабурова отозвать, а дело вернуть на доследование? Хотя, по-моему, доследовать там нечего: Жюжеван надо освобождать и притом с извинениями…

— Нет, не кажется! — рявкнул Шидловский. Он выглядел разъяренным и плохо владел собой, — Проясняться нечему, ибо и так все ясно.