...И далее везде

Другая трагедия в океане — со «Щ-402», краснознаменной, гвардейской. И многострадальной. Она воевала без устали: 16 походов, 11 потопленных судов. И бед хватила! Осталась однажды, как и ее родственница «Щ-421», без хода недалеко от норвежского берега: вытекло горючее из поврежденных в бомбежку цистерн. Выручила опять «катюша», на этот раз «двадцать первая», лунинская, осуществившая небывалую еще в море перекачку с лодки на лодку топлива на штормовой, десятибалльной волне, да еще во вражеских водах… Подстерегло «четыреста вторую» и страшное несчастье, погубившее половину ее экипажа вместе с командиром и комиссаром: в походе в момент перезарядки аккумуляторов произошел взрыв из-за скопления водорода в отсеке. До немцев, до их берега было 20 миль. И оставшиеся в живых, управляя рулями вручную, со сломанными компасами, без лага все-таки вывели еле дышавшую лодку из опасной зоны, — впрочем, в войну нет в море неопасных зон, — привели в базу… После двенадцатого похода «Щ-402» принял под командование капитан 3-го ранга Каутский, служивший до этого старпомом у Видяева, — находился с ним и в том последнем плавании «четыреста двадцать второй», — у Шуйского, с которым был из одной человеческой породы, такой же острослов, неунывака, душа офицерского клуба. Моя жена Валентина, не раз вальсировавшая с ним на вечерах в клубе, до сих пор убеждена, что лучшего партнера в бальных танцах, чем Саша Каутский, быть не может, не говоря уж о ее совершенно бездарном в этом отношении муже… Знакомясь с кем-либо, называя свою фамилию, Каутский любил добавлять с усмешкой: «Не ренегат, не соглашатель, последовательный марксист!»

К победному счету «Щ-402» новый командир прибавил еще трех потопленных «немцев», при нем она стала гвардейской. И, выйдя из капитального ремонта, передохнув наконец-то после беспрерывных походов, в сентябре 1944 года приняла участие в завершающей операции бригады. Когда готовилось освобождение Петсамо (Печенги), несколько лодок вышло в океан на перехват судов противника, на блокирование его портов, гаваней и коммуникаций. Я был на пирсе среди провожающих «щуку» Каутского. Мне он, отдававший с мостика команды на отход, показался каким-то необычным. Понятно, что на мостике уходящего в бой корабля человек не таков, как в офицерском клубе. Но и на мостике я видел прежде Каутского иным, чем сейчас. Успевая раньше перешучиваться со стоящими на берегу, быстрый, легкий в движениях, он был теперь скованно-сосредоточенным, ничего, кроме резких, отрывочных приказаний, не произносившим. Только раз еще я наблюдал его таким же сумрачным — на недавнем траурном митинге, на открытии памятника погибшим подводникам… Лодка ушла и не вернулась. Но не «без вести». Весть явилась с неожиданной стороны, не с моря. С аэродрома в Ваенге. Молодой летчик с торпедоносца, возвратившись со своего первого боевого задания, доложил радостно: «Немецкую лодку отправил на дно. Торпедой — в корму. Не улизнул фашист. Я успел сфотографировать…» Проявили пленку, действительно — торпедой в корму, взрыв, водяной столб. Спрашивают пилота, где потопил, в каком квадрате. Показывает на своей карте координаты, сверились с оперативной: квадрат, в котором находилась на позиции «четыреста вторая». Ошибка, «невообразимая, дикая», как пишет в своих воспоминаниях Колышкин, штабная ошибка: «Летчику забыли передать оповещение о том, что в районе его действий находится наша лодка». А летчик точно выполнил существовавшую инструкцию: увидел внизу подводную лодку, атакуй, не разглядывая, кому она принадлежит. Так же, как подводники обязаны немедленно уходить на глубину при появлении в воздухе самолета, не определяя, чей он. Не успели гвардейцы… И имя их родимой прибавилось последней строкой к списку невернувшихся кораблей, выбитому золотыми буквами на постаменте памятника, при открытии которого они, гвардейцы, стояли недавно в траурном строю.

Случилось так, что мне выпала печальная миссия: по дороге в Москву на совещание я должен был заехать в Ленинград и завезти вещи Каутского его семье. Они были собраны в большой брезентовый мешок. Отдельно в металлической коробке лежали три ордена Красного Знамени, гвардейский знак и письмо в запечатанном конверте с надписью: «Моей жене Вере Сергеевне, сыновьям Саше и Игорьку. Если не вернусь». Даты на конверте не стояло, и когда было приготовлено письмо — перед последним походом или раньше — никто не знал.