И это называется будни

— Они две плавки по-нашему провели. И тоже без приключений.

— Две — неубедительно.

— Пойдет и у нас. Голову напрозаклад даю.

— Почему поспешил вернуться? Я же просил: фурму — багажом, а сам сиди, ума набирайся.

Серафим Гаврилович метнул на сына холодный взгляд.

— Ты что, не заводских кровей? Или остывать начал? Багажом — лишних пять суток, да еще запроторят куда, а тут вот она, бери, подсоединяй, пробуй! Хоть сейчас. Нам каждый час дорог. Шутка ли — за одну продувку два выброса! Люди ж… Эх, Борька, поганую черту ты от Гребенщикова перенял. Что ни сделай, как ни сделай — все носом крутишь, все недоволен.

Борис подержал в руках фурму, заглянул в отверстия. Но разве определишь что по внешнему виду? С этими отверстиями — как с ружейным стволом. Изменение на долю миллиметра — и уже заряд дроби летит иначе: то врассыпную, то по убойности слаб. Положил фурму на подоконник, набрал телефон механика.

— Прибыла головка фурмы. Давайте подсоединим и посмотрим, как пойдет.

Расцвел Серафим Гаврилович, предвкушая приятное зрелище.

— Вот это по-нашенски, по-мартыновски! — Он почему-то сбился на старую привычку выговаривать «мартен» через «ы».

— Надеюсь, скоро будешь говорить иначе: «По-нашему, по-конверторному». Это производство более динамичное.

В ответ Серафим Гаврилович скорбно вздохнул, и сын понял его.

— Могу вернуть. Под вполне благовидным предлогом — на усиление кадров, на прорыв. Так и скажешь — заставили.

— Кто этому поверит? Заставили! — вскинулся Серафим Гаврилович. — Кто может заставить Рудаева делать то, чего он не хочет! Даже сопливые пацаны смеяться будут!

— А признайся: тянет в мартен? — допытывался сын.

— Мало ли куда тянет! Вон в молодости к девчатам тянуло — сильно прыткий был. Но обуздывал…

— А Глаша?

— Тьфу, чего вспомнил! То так, трёп прошел… Ну, пощупал пару раз для подбодрения, а она, дура, и возгордилась, сама разнесла.

— Все же, батя, человек должен работать там, где от него пользы больше. В мартене ты король, а здесь можешь и в принцы не выйти. Ты об этом думал, когда сюда шел, или так, очертя голову?

Серафим Гаврилович понурился. Бориса не проведешь, он видит и то, что скрывает отец в тайниках души даже от самого себя. А все из-за Юрки. Попала шлея под хвост, теперь уже ничего не попишешь. Ну да ладно. Конь о четырех ногах — и то спотыкается. Здесь, конечно, былые заслуги ни к чему, нужно знать дело. А он пока этого дела не знает. И в руках тонкость требуется. Конвертор на малейшее движение рычага отвечает. Подвинул чуток здесь, а он там на три метра от оси колыхнулся.

А откуда взялась бы у него тонкость? Что держали его руки? Лопату, кувалду, лом. Кто этим нехитрым инструментом орудовал лучше всех в старом цехе? Он. За один удар литник от стального слитка отшибал, когда на канаве работал. А кто дальше всех и метче всех бросал в печь заправочный материал? Он. Подойдет к печи боком, чтобы не опалило жаром, развернется на миг — и летит у него с лопаты доломит кучкой прямо в изъедину на задней стенке. А когда нерадивые подручные зеванут, бывало, да заморозят выпускное отверстие, кто быстрее всех его вырубал? Он. А когда руду в печь забрасывали, кто задавал темп другим подручным? Опять-таки он. А сколько тяжестей на своих руках попереносил, когда в цехе еще ручная завалка была! После войны тоже. Вернулся с Урала на завод — давай прежде всего разбирать и растаскивать вручную чудовищное месиво из огнеупорного кирпича и гнутых металлических конструкций. Руки, руки! Они все умели делать, эти руки. Теперь такая выучка ни к чему. А в конверторном даже во вред. Слишком сильные, слишком грубые руки для кнопок да рычажков! Но кнопочки его не подведут. На них сколько ни жми — не пережмешь. Вот рычажки да педали… Это все равно что на пианино играть. А какой с него пианист? Еще барабанщик — куда-никуда.

Невольно принялся рассматривать свои руки. Крупные не по росту, крепкие не по возрасту. И кожа задубелая до сих пор не отошла. Это уже на весь остаток жизни. Погладил было Наташу по голове, а она съежилась, будто шваброй провел. Да, что-что, а руки тут такие не нужны. Зато есть у него другое преимущество перед молодыми. Перво-наперво — набитый годами глаз. Тончайшие оттенки цветов расплавленной стали улавливает он, точнее приборов определяет ее температуру. Да, да, точнее! Сколько раз было в мартене: замерят пирометристы температуру плавки, предупредят: учтите, холодна или перегрета. А он взглянет, как сталь льется с ложки, — и выпускает плавку. Ошибался? Было, но редко. Реже, чем те же пирометристы со своими хвалеными приборами. И цвет пламени он понимает хорошо, и содержание углерода определяет с точностью до двух-трех сотых процента по искорке, по тому, как она рвется в воздухе — звездасто или нет. Кто сейчас делает все это лучше него? И способность соображать в доли секунды у него выработана, как у стрелка, и никуда она не денется. Не-ет! Он еще покажет, что умеет, на что способна старая гвардия!