И один в поле воин

– К сожалению, это так. Это произошло в тот день, когда я уехал. Эти маки́ настоящие разбойники. Вы думаете, их здесь нет? В моём доме не осталось ни одного целого стекла…

– Мне нужно помещение для комендатуры, – напомнил Генрих.

– Да возьмите мой дом! После смерти отца я живу один и с радостью…

– Честных французов мы не трогаем. Наверно, здесь есть подозрительные люди, семьи коммунистов, например?

Базель задумался, прикусив кончик жёлтого от табака пальца. Нос его теперь ещё больше напоминал вопросительный знак.

– Есть! Можете выбирать! – наконец радостно воскликнул он, вытащил из кармана маленькую книжечку и, раскрыв её, присел к столу. – Одиннадцать дворов!

– Вы по собственной инициативе составили этот список? – как бы между прочим спросил Генрих.

– Я выполняю поручение одного вашего учреждения, самодовольно тихим голосом проговорил Базель. – Правда, мне поручено следить за жителями Понтеи, но поскольку я здесь, то я считал своей святой обязанностью…

– Ну, давайте ваш список. Кто там у вас есть?

– Оливье Арну – зачем-то ушёл из села неизвестно куда.

– Дальше!

– Трое пошли добровольцами на войну и до сих пор не вернулись. Их фамилии…

– Дальше!

– Ага, вот то, что нужно! Сын старого Готарда принимал участие в забастовке железнодорожников Лиона. Это было, правда, до войны, но я подозреваю, что он коммунист.

– Кто ещё?

– Из трех дворов ушли молодые люди. Родные говорят, что на заработки в Бонвиль, но я не верю.

– Это всё?

– Двух я подозреваю в том, что они выбили стекла в моём доме.

– Плохо работаете, чёрт побери! Подозреваю… почему-то ушёл из села… Факты мне нужны, конкретные факты, а не ваши домыслы о том, кто выбил у вас стекла!

– Мсье офицер, я ведь здесь всего неделю… и учтите, что я по собственной инициативе… – Палец Базеля, которым он водил по строчкам записной книжки с черным от запёкшейся крови ногтем, дрожал.

– Вот ещё одна очень подозрительная особа – мадам Матран.

– Она тоже била вам окна? – с издёвкой спросил Гольдринг.

– Что вы! Она едва передвигается. – Базель не понял иронии. – Но у неё сейчас живёт дочка-парижанка.

– Ах, парижанка! И это, конечно, кажется вам подозрительным? – Генрих всё так же насмешливо улыбался, но сердце его колотилось от волнения. Наконец этот болван сообщил что-то, заслуживающее внимания.

– Подозрительно то, как она себя ведёт: говорит, что муж погиб, а сама траура не носит, и мадам Матран тоже, хотя она во всём придерживается старинных обычаев и очень религиозна. Да и слухи о зяте мадам Матран – муже Луизы – ходили различные, ещё в то время когда они жили в Париже: говорили, что он коммунист. Эту семью я взял на особую заметку.

– Коммунист? Это уже нечто конкретное. А дом у них большой?

– Как все здесь – две комнаты и кухня. Но находится он далеко, на краю села, у самой скалы.

– Как раз удобное место для наблюдательного пункта! Садитесь в машину, показывайте, где живёт мадам Матран.

До дома, где жили мать и дочь, пришлось ехать километра полтора. Наконец подъехали к маленькому одноэтажному домику. Одной стеной он прижимался к скале.

– Вы, Базель, останьтесь в машине, а ты, Курт, выйди.

Генрих взглянул на окна и в одном из них увидал перепуганное лицо старухи.

– Курт, – тихо сказал Генрих, – следи, чтобы из дома никто не вышел. Если кто-нибудь попытается бежать – стреляй в воздух. Стрелять в человека категорически запрещаю. Понял?

– Так точно!

Генрих сунул руки в карманы плаща, сжал рукоять пистолета и направился к двери.

Дверь открыла женщина лет тридцати пяти, в которой Генрих сразу узнал сестру мадам Тарваль. Он поклонился, но женщина молча посторонилась, давая немецкому офицеру возможность пройти.

В переднюю выходили ещё две двери. Генрих толкнул ногой ближайшую. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что в маленькой кухне никого нет. На столе стояла немытая посуда.

«Три глубокие и три мелкие тарелки», – отметил Генрих и толкнул вторую дверь, также не вынимая рук из карманов. Комната, куда он вошёл, была большая, с тремя окнами на улицу. В плетёном кресле у стены, напротив окон, сидела старушка. Она держала чулок и спицы для вязанья, но руки её так дрожали, что спицы всё время позвякивали, цепляясь друг за друга.

Генрих молча прошёлся по комнате, заглянул во вторую, значительно меньшую – в ней стояли две кровати.

– Кто ещё живёт здесь? – спросил он молодую женщину.

– Нас двое.

– А кто днём спал на кровати?

– Мама нездорова, время от времени ей надо отдохнуть.

Генрих взглянул на старуху и отвернулся: она лишь на миг подняла на него глаза и словно обожгла взглядом, столько в нём было спокойного презрения и пренебрежения человека, знающего свои силы и решившего бороться до конца.

– Я подыскиваю помещение для комендатуры.