И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

— Позвольте мне, — не поднимаясь, сказал Алексеев, — Грязнов, ты не прав. По-моему, вот именно полезно для нас, что человек написал правду про наше с тобой положение. Правду эту узнает Россия…

— А то Россия не знала! — выкрикнул Василий Грязнов.

— Вся Россия, конечно, не знала. Ну, горсточка людей знала, конечно. А теперь все будут знать. Все, кто книги читает. А что это значит? А то, что кто-то — ну, конечно, не все — прочтет книгу и решит, что должен помочь нам. Будет бороться. Вот что.

— Алексеев прав, — вмешался Цвиленев. — Чем больше людей узнает правду о вашей жизни, тем будет больше борцов с несправедливостью. Царское правительство боится правды. Если бы книга не была опасной для правительства и для фабрикантов, автора не преследовали бы, книгу не запрещали бы. А что опасно для правительства и для фабрикантов, то вам на пользу.

Возвращался Алексеев к себе вместе с Иваном Смирновым.

— Знаешь, Иван, я так полагаю, что от этих новых занятий на Монетной толку, пожалуй, больше, чем от тех, прежних.

— Да, эти студенты быка берут за рога, как говорится. И правильно, что Цвиленев читал сегодня этого Флеровского.

— Ты понимаешь, ведь вот, оказывается тот же Флеровский или Лавров, скажем, люди большого ума, что и говорить, светлые головы, образованные, а думали уже о нашем с тобой житье. Думали о темном народе!

— А ты что ж полагал? Никто не думает о том, чтоб нашу жизнь изменить? Думают, Петро, думают! Вот и мы теперь узнаем с тобой, как и что они думают.

— Образованная русская молодежь, значит, за нас, за мастеровых, за крестьян, а, Иван?

— Ну, не вся образованная молодежь. Есть и такие, что за чинами гонятся. Но хороших людей среди образованных много, брат. Очень много. Видал, студенты какие!

— Послушай, Иван. Я вот что подумал. Вот они окончат свое учение. Ведь они помогут, как ты счи-таёшь? Пусть только сами на ноги станут, пусть они только станут Россией, так ведь и нам тогда легче станет? Ведь все переменят. Ведь переменят, Иван?

— Надо думать, что так, — вздохнул Смирнов.

— Сколько еще терпеть осталось? Лет пять — семь. Ну, крайний срок — десять лет. Так ведь?

Петр не сомневался в том, что все переменится, — уверовал в это твердо, свято. Как именно переменится, что именно в России перевернется, не представлял себе. Но уж раз переменится, то, ясное дело, к лучшему. Во-первых, порукой тому, что к лучшему, — само студенчество. От недавнего его недоверчивого отношения к этим молодым людям, отпустившим бородки, ругающим почем зря правительство, полицию и фабрикантов, ничего не осталось.

«Нот, что ни говори, образованная молодежь с нами, за нашего брата, она за народ, она не выдаст. И учит нас уму-разуму вовсе бесплатно и сама живет по-простому».

Вдруг вспомнилось, что Софья Перовская не из простых — генеральская дочка.

«Генеральская дочка, а жила за Невской заставой! И всем нам «вы» говорила, и уважала нас. Да ведь они все нашего брата уважают. Нет, нет, непременно через несколько лет все как есть перевернется в России».

Торнтоновцев смущало на первых порах то, с каким уважением относились к ним студенты с Монетной.

Все это сначала дивило мастеровых, иных даже стесняло. Но постепенно свыкались с тем, что им говорят «вы»… У них возникало такое же чувство уважения друг к другу, как и у студентов к ним. И, что еще более ново для них было, чувство достоинства, незнакомого им раньше уважения к самим себе.

Алексееву почти не приходилось до сих пор беседовать с Иваном Меркуловым. Ткач Меркулов был старше его лет на пять, вечно его заботила необходимость посылать деньги в деревню.

Как-то Смирнов ушел на Монетную улицу на занятия раньше, чем Петр, — были у него какие-то дела с Ивановским. Алексеев еще до конца работы подошел к Меркулову, заставил себя обратиться к нему на «вы». Было неловко, непривычно. Но перемог неловкость.

— Меркулов, скажите, пожалуйста, вы сегодня пойдете на Монетную заниматься? Тогда вместе пойдем.

Меркулов не сразу понял, что Алексеев — к нему. Что за церемонное обращение! И «вы», и «скажите, пожалуйста»!

— Ты меня спрашиваешь?

— Вас, конечно.

— Это ты мне «вы» говоришь?

Алексеев смутился.

— Но мы с вами мало знакомы, Меркулов.

Меркулов недоуменно смотрел на Петра.

— Чудак ты. Так оттого, что мы незнакомы, ты мне — на «вы»? Да мне отродясь ни одна живая душа не сказала «вы».

— Послушайте, Меркулов. Но ведь на Монетной улице вас на «вы» называют. Раз уж мы все учимся у студентов, то почему не можем научиться у них разговаривать с уважением?

Меркулов посерьезнел. Он подумал, сказал:

— Спасибо тебе, Алексеев. Ты, может, и прав. Только сделай милость. Наперед прошу, говори мне «ты». Не то чтоб я не привык или мне чудно. А просто так. Вместе работаем, вместе учимся. Так что давай на «ты».

— Если вы позволяете, я с удовольствием. «Ты» так «ты». Так как сегодня? Вместе пойдем, Меркулов?

— Сегодня, понимаешь, не могу. Дело есть у меня. Жена из деревни письмо прислала. Очень просит навестить своего брата. Он заболел, понимаешь, лежит у себя в бараке один…

— Ну что ж. Тогда пойду без тебя.