И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Широким шагом Алексеев зашагал на Монетную. Дверь ему открыла Прасковья Ивановская. Алексеев растерялся, застыл перед дверью.

— Здравствуйте, Алексеев. Что ж вы не входите? — удивилась Прасковья. — Входите, входите.

Он стал бормотать извинения, вытирать ноги о железную решетку перед дверью, старался не смотреть на Прасковью, но и не смотря чувствовал на себе ее тихую улыбку. Перешагнул порог — чуть не споткнулся. Очень боялся, что краснеет и том выдает себя.

— Здравствуйте, Прасковья Семеновна. Я не рано пришел? — и вдруг вспомнил, что она назвала его фамилию и поднял голову: — А вы что же? Неужто всех нас по фамилиям уже запомнили? Вот даже меня по фамилии называете!

— Ну, всех не всех, — сказала Прасковья. — А некоторых запомнила. Вашу запомнила хорошо.

— Почему ж это мою-то хорошо? — Он спросил это, смелея под ее ободряющим взглядом.

— Ну откуда я знаю, почему именно вашу! Может быть, оттого, что у вас внешность такая…

— Какая?

— Просто такая — примечательная, если хотите.

«Примечательная, это как же понять?» — подумалось Алексееву. Он промолчал и пошел за Прасковьей в столовую. Там никого не было.

— А Смирнов? — спросил Петр.

— Смирнов с Василием договариваются о чем-то. Садитесь, — предложила она, — минут через пятнадцать все соберутся. А пока что рассказали бы вы о себе. В Петербурге давно работаете? Сами-то из какой губернии?

Внимательно выслушала его ответы, спросила, сколько ему лет. Услыхав, что «в январе семьдесят четвертого года двадцать пять стукнет», качнула головой.

— А вам сколько, Прасковья Семеновна? Двадцать один.

— Замуж не собираетесь?

— Замужество не для нас, Петр Алексеевич. Я говорю о девушках, решившихся посвятить свою жизнь борьбе за народное дело. Замужество помешает пашей борьбе. Вы понимаете это?

Сказать, что понимает? Солгать Прасковье не мог. Почему замужество может мешать ей в борьбе и в какой борьбе? Ведь она не борется, только учит мастеровых. Духу не хватило сказать ей это.

Наконец снова раздался звонок, Прасковья пошла открывать, впустила первых пришедших мастеровых; вскоре опять позвонили. В столовую вошли Василий Ивановский и Иван Смирнов. Иван подошел к Алексееву, шепнул ему на ухо:

— Петр, без меня отсюда не уходи. Вместе пойдем. Важные, брат, дела.

Вошел и с каждым за руку поздоровался Цвиленев. Прасковья предложила троим, вовсе не умеющим еще ни читать ни писать, пройти в ее комнату: она взялась обучать безграмотных. Варламов увел шестерых в другую комнату. Остальные остались с Цвиленевым.

После занятий Алексеев и Смирнов пошли вместе, чуть поотстав от шагавших впереди товарищей.

— Слышь, Петро. Вот, брат, дело какое. Во-первых, надо мне будет уйти от Торнтона.

— Уйти? Работу бросать?

— Торнтоновскую надо бросать, на другую переходить. Видишь, какое дело. Василий Семенович говорил сегодня со мной. Вы, говорит, Смирнов, уходите с вашей фабрики. Я вас устрою сторожем в библиотеке своей Медико-хирургической академии. Зачем это ему нужно? Затем, говорит, что вы, Смирнов, человек сообразительный и все такое и вам можно поручить серьезное дело. Какое такое серьезное? А такое, чтоб хранить революционную литературу, одним словом, нелегальную, понятно тебе? Книжки, которые они нам дают. Ну, я, понятное дело, с великой охотой. Люди на нас работают, нам помогают, учат нас, как же не согласиться? Теперь дело второе, Петро, касающееся тебя.

— Меня?

— А как же. Речь с Василием Семеновичем была, брат, и о тебе. До сих пор студенты считали меня вроде как бы руководителем нашей рабочей группы на Торнтоне. Раздавать нашим мастеровым книжки для чтения, беседовать с ними, собирать на занятия — это все я. Теперь кто будет вместо меня? Ивановский меня спросил, кого я рекомендую. Я, брат, назвал тебя. По-моему, ты сможешь.

— Смогу, — твердо сказал Алексеев.

Он произнес «смогу», не представляя себе, что это значит. Не зная еще о том, чем грозит ему, Петру Алексееву, эта новая для него работа. Сказал «смогу» потому, что не мог не «смочь», раз это требуется студентам. Студенты для него союзники мастерового народа, помощники его. Только они одни понимают мастеровых, только они открывают мастеровым глаза.

— Смогу, — сказал Алексеев и взялся за работу. Просто было предупреждать своих, напоминать им: тогда-то занятия или собрание на Монетной. Просто было от Василия Семеновича Ивановского принимать поручения — передать то-то и то-то торнтоновцам. Не просто было увлечь мастерового новыми для него идеями. Еще труднее проследить, прочитал ли человек брошюрку, передал ли другому. Не просто было хранить у себя книги из библиотеки студентов, — книги должны возвращаться, либо пускаться по кругу. Были среди книг и такие, что разрешены цензурой. К таким относились: «Из природы» Лорднера, «Природа в ее явлениях» Павлова, «Раскол и его значение в русской истории», сочинение Андреева. Но были и такие, что не приведи боже попасться им полиции в руки, вроде «Очерков из фабричной жизни» Голицынского.

— Только вы действуйте осторожнее, Петр Алексеевич. Помните, агенты полиции есть и среди ткачей, — предостерегал не раз Ивановский.