И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Получив благословение Ивановского, Петр уже через несколько дней взял у Торнтона расчет и перешел работать на другую фабрику, на какую — о том только Ивановскому и сказал.

Квартиру, снятую Алексеевым, быстро приспособили для рабочих сходок.

Первую назначили на 3 марта 1874 года. К десяти часам утра собралось человек двадцать пять в самой большой комнате. Стульев, скамей, табуреток, разумеется, не хватило на всех. Сидели и по два человека на стуле или на табуретке. Сидели и на подоконниках, — в комнате было три небольших окна, два занавешены темными тряпками, третье — газетой. Два-три человека так и простояли в дверях.

Три года спустя, когда Алексеев будет сидеть на скамье подсудимых рядом с сорока девятью своими товарищами и слушать чтение обвинительного акта, он вздрогнет, услышав подробности сходки третьего марта 1874 года. Только тот, кто присутствовал там, мог так рассказать полиции о рабочей сходке. Но кто? Кто-то из своих выдал.

Алексеев тогда сидел на подоконнике у того окошка, что было прикрыто газетой, молча слушал, оглядывая собрание. В комнате было накурено, дымно. Напрасно студент Витютнев — его на сходку прислала коммуна с Монетной улицы — трижды просил не курить. На несколько минут курильщики гасили свои «козьи ножки», а вскоре, забыв о просьбе Витютнева, вновь разжигали их, и струйки голубовато-серого дыма, расплываясь по комнате, мешали дышать. Курили Низовкин и Алексей Петерсон, курили Тимофеев и Путанкин, тщетно рукой отбивался от дыма мрачный Иван Меркулов, окуриваемый Осетровым. А Иван Федоров, мальчишка семнадцати лет, хоть и давился дымом соседей, терпел молча, стоя в углу с напряженным, внимающим бледным лицом.

Низовкин, собиравший людей на сходку, объявил, что рассуждать будут сегодня о чайковцах, — давно назрел этот вопрос. Алексеев вспомнил, что и Сергей Синегуб, первый его учитель, брошенный ныне в тюрьму, тоже говорил о себе: «Я чайковец». Далее предполагалось говорить о библиотеке, но кто-то крикнул, что библиотекаря Ивана Смирнова на сходке нет, он болен: библиотечный вопрос решено было снять. Низовкин сказал, что после первого вопроса произведут проверку «кассы противодействия» — так называлась в кружках касса для помощи безработным и для поддержки сидящих в тюрьме.

— Господа, — спокойным голосом произнес Низовкин, — повестку мы утвердили. Позвольте начать. Все вы знаете чайковца Клеменца. Так вот я хотел бы, чтобы Бачин нам сказал: какие в его кружке отношения с этим Клеменцом?

Странно, что Низовкин говорил голосом сдержанным, спокойно. Вовсе не было это на него похоже. Именно потому, что голос его звучал негромко и без раздражения, чудилась в нем угроза.

Маленький, нервный, весь взъерошенный, Низов-кин вызывающе смотрел на сидящего перед ним Бачина.

— Какие отношения с Клеменцом? Никаких особенных отношений нет. Иногда он заходит к нам, в наш кружок, никаких тайн от него мы не имеем. Приносит книги. На днях принес «Историю крестьянина» Шатриана и еще «Вольный атаман». Вот и все отношения.

— Бачин, вы говорите неправду. Господа, я заявляю — Бачин говорит здесь неправду. Не может быть, чтоб не было у них никаких отношений с Клеменцом. Клеменц старается изо всех сил разрознить нас. И вот зачем он ходит в кружок Бачина.

— Это неправда, Низовкин! — вспылил Бачин.

Из рядов у входной двери поднялся вдруг сухой, с длинным бритым лицом — одни темные усы свисали по-моржовьи с верхней губы, — Мясников.

— Бачин говорит правду. Все так, как он говорит. Не знаю, почему Низовкин к нему придирается. А о Низовкине я скажу, что наш бывший кассир Лавров в последнее время перед своим арестом порицал Низовкина за то, что он побил своего квартирного хозяина, чем себя уронил в глазах рабочих. Потому что вы, Низовкин, человек образованный, передовой, а передовому и образованному не подобает драться.

Низовкин вскочил с места и, уже нисколько не сдерживая себя, ополчился на Мясникова:

— Вы, Мясников, ничего не знаете о моей ссоре с квартирным хозяином. Да, я ударил его! Но что из этого следует? Я дал пощечину настоящему кулаку, мещанину. Моя пощечина — это удар по кулачеству, удар по мещанству, если хотите. Но какое это имеет отношение к случаю с Клеменцом? Никакого!

Алексей Петерсон бросил реплику с места, что чайковцы только понапрасну мутят рабочих, от них никакого толку.

Мясников возразил, что, по словам Клеменца, у чайковцев с фабричными дела идут хорошо.

Низовкин криво усмехнулся:

— Да, очень хорошо! У них есть сейчас только двое фабричных — Крылов да Шабунин. Только двоих и сумели за все время привлечь. А сколько возились с ними!

— И никакой программы у них нет! — раздался чей-то голос. — Сами не знают, чего хотят.

— Минуточку, минуточку! — голос принадлежал кассиру кассы противодействия Виноградову. — Что касается Крылова и Шабунина, о которых здесь говорилось, то их сейчас вообще в Питере нету. Оба они в Тверской губернии, в Торжковском уезде. Это во-первых…

— Ну и что? — перебил его Мясников. — Они там проповедуют идеи чайковской партии…

— Ага! Проговорился! Значит, чайковцы — это отдельная партия? Так, выходит?