И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Вышли из квартиры Синегуба, завернули за угол дома и тут же вошли в квартиру Карповой. И впрямь рядом. У Веры Павловны было две комнаты. Одну из них, по ее словам, занимает муж.

— Мой муж — Дмитрий Рогачев.

Рогачев — ее муж? У этой тоненькой девочки есть муж? Алексеев еле сдержался, чтоб не выразить удивления.

Хоть и замужняя, а доверия к ней не испытывал. Говорит мало, будто стесняется собственных учеников. И на вид изнеженная барышня. Что она понимает, что знает!

Карпова усадила учеников и предложила для начала почитать им вслух «книжицу» Майкова «Анчутка-беспятый».

— Послушайте, а после поговорим о том, что вы слушали.

Читала негромко, по ясно, четко и ни разу не посмотрела на учеников — слушают лп они? Не сомневалась, что слушают.

С урока возвращались домой вдвоем — Петр Алексеев и Иван Смирнов.

— Ну, как тебе наша новая учительница? — спросил Смирнов друга.

— Не разберу ее, Ваня. Так вроде бы ничего. И объясняет все будто правильно. Только молода больно. Ну сколько ей? Лет восемнадцать, пожалуй, не больше.

— Двадцать ей лет. Двадцать. Нет, девица серьезная, ничего не скажешь.

— Двадцать? Ну что ж, тогда, пожалуй, и ничего, что замужем.

— Кто замужем? Да ты что!

— Как что? Сама сказала. За Дмитрием Рогачевым. Помнишь, которого у Синегуба встречали? Да ты что, не слыхал, как сама и призналась?

Смирнов остановился, укоризненно покачал головой:

— Эх, Петруха. И ничегошеньки ты не понял. Рогачев ей не муж вовсе. Это для виду. Ну для полиции, понимаешь? Для отводу глаз. И не Карпова она вовсе, а Перовская Софья. Генеральская дочка. Я к Синегубу вчера заходил. А жена его с Рогачевым промеж себя говорили про новую соседку и называли ее Перовской. А потом — Карповой. А Рогачев — он, между прочим, человек образованный. Понимаешь, зачем поступил на Путиловский завод простым мастеровым человеком? Чтоб с другими мастеровыми поближе сойтись, ну и учить их. Понятно?

— Хитро, — только и сказал Алексеев.

— То-то, что хитро, — согласился Иван Смирнов. — А то как же иначе? Нельзя без того, чтоб не хитро было. Нельзя, брат. Нельзя.

Чем дальше занимался Петр Алексеев с Перовской, чем больше присматривался к этой барышне, которая уже не казалась ему неженкой-баловницей, чем глубже вдумывался во все, что узнавал во время занятий, особенно во время бесед с Перовской, тем сильнее чувствовал, как много еще неведомого ему надо узнать. Да что — узнать. Попросту надо понять, вникнуть в это многое, разобраться в нем. У него возникало такое чувство, будто должен он открыть дверь в соседнюю комнату, а в той комнате — главный ответ на все тревожившие его вопросы. Дверь-то открыл, в комнату вошел, а там еще дверь в другую соседнюю комнату. Вошел в эту другую, а за ней еще третья комната, за третьей — четвертая. И будто конца этим комнатам нет, а он все идет и идет по ним, открывая дверь за дверью.

«Ладно. Все одно дойду. Все одно надо дальше идти».

И шел. И читал книгу за книгой. И всякий раз убеждался, что книг, которые должен прочесть, становится больше и больше. Но не пугался, не отступал — читал все, что давала ему Софья Львовна, и все, что удавалось с трудом достать в других местах. Выручал немало Сергей Синегуб своими книгами. Собственно, с Синегубом встречаться теперь почти не приходилось. Но, идя к Карповой-Перовской, заходили к нему на квартиру, заставали там либо одного Рогачева, либо приветливую жену Синегуба Ларису. И Рогачев и Лариса по просьбе Синегуба выдавали в обмен на прочитанные уже книги другие. Алексееву посчастливилось: получил наконец Чернышевского «Что делать?» — прочел за неделю. Еще никогда так быстро книг не читал и решил, что надо еще раз прочесть: не все дошло до него.

Однажды захватил книгу «Что делать?» с собой на работу.

«Может, за обедом почитаю еще».

Нарочно обернул переплет книги в оберточную бумагу. Народ в фабричной столовке ест жадно и торопливо, не до того ему, чтоб любопытствовать, кто что читает. Но потом пожалел, что взял: читать за обедом не пришлось. Свободных мест не было, сидели за некрашеным, ничем не покрытым столом в тесноте; тут книгу не вынешь. Так и оставил ее за пазухой.

Поев, пошел к своему станку работать. Фабрика Торнтона была очень крупная; вырабатывалось на ней ни мало ни много — шестьдесят тысяч кусков сукна, трико, фланели и одеял. Работало на ней семьдесят прядильных машин, пятьсот пятьдесят ткацких станков… Одних паровых машин, и каждая в сто шестьдесят сил, было на торнтоновской фабрике четыре…

«Эка сила, — размышлял Петр Алексеев. — Надо так полагать, что у нас мастеровых не меньше работает, чем на Кренгольмской мануфактуре. А вот ведь там прошлый год какую стачку устроили — шутка сказать! Хоть и малые уступки, а вырвали у хозяев… Вот бы и нам такое».

Посмотрел — Иван Смирнов, оказывается, раньше его пришел, стоит керосином втулки протирает.

Алексеев оглянулся — никто не подслушивает? — и поделился с Иваном своими мыслями: почему это кренгольмцы сумели вытребовать у хозяев улучшение условий, а мы не сможем?

Смирнов покачал головой: