…и просто богиня

Вернулся я поздно – увлекся пышной красотой мадридского центра, зримо, выпукло, многообразно отвечающего на вопрос, во что перевоплотилась разграбленная испанцами Америка. Профукали конкистадоры богатства заокеанских народов – так думал я, – проиграли, пропели, проплясали. Наверное, здорово приезжать сюда эдак раз в год – и об этом думал, гуляя широкими проспектами и кривыми переулками, – пошляться, портвешок попить, заглянуть в глаза худощавым красавцам Эль-Греко, которые нет-нет да и возникали на улицах, поискать в толпе смешных пучеглазых девочек Веласкеса. Жить здесь – а такую мысль я примеряю во всяком новом месте – я бы, пожалуй, не стал, даже если бы у меня было столько же денег, как у Алексея. Праздничный город, но чужой.

– Живой? – только и сказал Алексей, когда я вошел.

– Почти, – ответил я, жалея, что не догадался купить вина: хотелось выпить, а просить у Алексея я бы не стал. Кто я ему? Никто. Чужой человек. Я знал о нем больше, чем того заслуживал, и в той свободе, с какой он мне рассказывал о себе, было еще одно свидетельство, что приятельствовать мы не станем.

– Развелись, – продолжил он вчерашнюю песню под красное вино, которое таки возникло на столе, и просить не пришлось. Ана сама захотела, говорила, что не любит его, не видит с ним будущего. – У нее все было, чего ей надо?

Требование развода было для него громом средь ясного неба. Жили-были, он ходил на работу, она сидела дома с ребенком, по выходным ездили в Мадрид, или в кино, или к ее родственникам, жившим все в том же Эль-Эскориале, или к друзьям – опять ее, жившим все там же. Жили-были, а потом развелись: Ана собрала вещи и ушла – вначале к родителям, а затем в отдельную квартиру.

– Они не понимают слова «нет». Пять раз спросила, хочу или нет, – жаловался Алексей на мать своей бывшей жены (как зовут бывших тещ?), которая все хотела угостить его паэльей. – Так достала, что я ее чуть не послал.

– Другое отношение к словам, – предположил я, – сам же говорил, что они любят обещать. Не различают, наверное, где отказ, а где ожидание, что тебе понастойчивей предложат. Вот и уговаривают.

– Что я, красна девица, чтобы меня уговаривать?

– Не девица.

Я заговорил о погоде и о новых планах. Бильбао посмотрю в другой раз, а сейчас поеду на юг, где наверняка тепло:

– Сяду на поезд и поеду.

– Машину лучше возьми.

– У меня прав нет.

В его взгляде мне почудилось презрение: разве можно жить без машины? как ты вообще живешь без машины? живешь ли?

– Так почему вы развелись? – Мне захотелось поставить точку в этой банальной истории.

– Не сошлись.

– Ругались?

– Ну, она-то кричала. Эти испанцы всегда кричат. Хорошо им – кричат, плохо – тем более.

– А ты чего ж не кричал?

– А чего воздух зазря сотрясать?

Ага, мысленно кивнул я, а теперь плачешься чужому васе.

На следующий день я уехал. Едва закрыл дверь подъезда и с грохотом покатил чемодан по булыжникам в сторону железнодорожной станции, как забылись Алексей и его жизнь, показавшаяся мне такой же сдавленной, как и его квартира.

Поездка в Испанию планировалась на двоих, но случились служебные обстоятельства, я поехал один – и не пожалел, научившись в Кордове, прямо на площади у церкви, бывшей когда-то мечетью, танцевать фламенко. Черная, похожая на жука испанка, плясавшая вечером на уличном, полусемейного формата, празднике, показала мне, как переставлять ноги и как крутить рукой: срываешь плод, надкусываешь его и выбрасываешь – и рука, совершив дугу, взлетает снова, за новым фруктом – яблоком, конечно, плодом запретного знания.

До Малаги я тоже добирался поездом – дорого, прав был Алексей, но зато я посмотрел, как высыхает страна ближе к югу, все больше напоминая черствый хлеб, и это в начале мая.

По всей Европе шли дожди, а в Москве, как прилежно докладывала по утрам телефонная трубка, даже снег шел. Меня же провяливало солнце, не теплое уже, злое, жалящее: всего раз я позавтракал на гостиничной террасе, а лицо почернело в головешку, обнаружив и намечающуюся, еще слабым мелком прочерченную сеточку морщин, – глядя на себя по утрам в гостиничное зеркало, я мог предположить, каким буду стариком. Если, конечно, буду.

Десять дней показались вечностью – не потому, что было скучно, а потому, что много всего произошло; я отключился от внешнего мира напрочь, и, когда вновь оказался в Эль-Эскориале, возникло чувство, что это город из сна, виденный, но как-то смутно.

В последний вечер Алексей предложил пойти на уличный праздник. Какое-то национальное меньшинство шумно праздновало какой-то свой праздник, для чего возвело в центре Эль-Эскориаля два больших шатра.

– Приглашаю.

Он хотел выписать себе индульгенцию, кормить меня тем, чем он хочет. На пластиковом столе в пластиковых тарелочках появились пирог с грибной начинкой, копченые рыбешки, жареная морская мелочь. Вино – белое, кислое, в гофрированных стаканчиках.

Нравится ли, не спрашивал и похвалы не ждал: чувствовались повадки человека, привыкшего раздавать приказы.

– Сколько на тебя народу пашет? – перекрикивая толпу, поинтересовался я.

Оказалось, что около трех десятков.