…и просто богиня

Пока я отсутствовал, в гостях у него побывали родители, московские учителя. Счастливая учительская семья, как мне еще брат Алексея рассказывал: отец – физик, мать – учительница начальных классов. Уже на пенсии, но дают частные уроки на дому. Не ради денег, а из любви к предмету. Съездили на день в Мадрид, а еще по лесу погуляли, встретились с Соней (так дочку Алексея зовут). Привезли ребенку русские сказки, переведенные на испанский. Разговаривали больше жестами, хотя «Соня все понимает». А еще больше играли.

– К ней домой ходили? Или у тебя?

– Нет, в парке у школы, как всегда.

На снимках в его телефоне, которые Алексей показал мне, пожилая женщина – круглолицая, с короткой седой стрижкой и ярким румянцем – была с девочкой одна. Сидя с ней на скамейке, листала книжку или с неподдельной радостью хлопала в ладоши, глядя, как девочка качается на разноцветных брусьях.

– А где твой отец? – спросил я, думая, что он-то наверняка худой, костистый и похож на невыспавшегося Дон Кихота.

– В туалет ушел. – Алексей усмехнулся. – Он снова курить начал, тайком. Мать все знает, но молчит.

– Делает вид, что ничего не замечает, – подхватил я мысль, чувствуя уже приближение другой мысли, претендующей на открытие в этом сложном семейном многоугольнике.

Я подумал, что его родители, скорее всего, из тех супругов, которые, оказавшись в ресторане, часами могут сидеть друг напротив друга и почти не разговаривать. Раньше я считал это молчание тревожным – сигналом того, что люди живут вместе по нужде: ну, дети, ну, дом, ну, прошлого больше, чем будущего… Сейчас у меня такой уверенности уже нет: молчат ведь еще и потому, что понимают друг друга без слов, не спрашивает же селезенка у печени, как той живется, – она все и так чувствует.

Ты избалован счастьем родителей, вот что мне захотелось сказать Алексею, ты считаешь такое счастье единственно возможным; ты, может быть, даже не догадываешься, что счастий бывает много, нет единого на всех счастья; селезенка может быть селезнем, а печень – печкой, и один будет крякать, а другая пыхать, что тоже – как знать? – своеобразное счастье.

– Мучительно, наверное, общаться с внучкой, как в тюрьме, – сказал я, мысленно добавив, что внучка – единственная, старший-то сын живет холостяком и с родителями общается мало.

– Еще бы.

– А помириться нельзя?

– Сейчас уже нет.

– Не понимаю. Что-то не так. – Вино развязало мне язык. – Вот так взяла, однажды собрала вещички и ушла. А ты ни сном ни духом. Так не бывает.

– Еще и не так бывает.

Тому, что случилось далее под сводами огромного шатра, заполненного говорливым народом, объяснения не имею – я не знаю, зачем Алексей стал мне об этом рассказывать. Может, вино виновато. А может, его никто раньше не спрашивал. Или просто накопилось, а я оказался рядом – в общем, сидя за столом из грязного белого пластика, попивая дрянное вино и пожевывая странную еду, я узнал то, что, наверное, для моих ушей не предназначалось.

Ана не только от него ушла. Она пошла в полицию и сказала, что подозревает своего русского мужа в совращении дочери. Последовали унизительные экспертизы, собеседования с психологами. Терзали его, выспрашивали дочь. Все подозрения были признаны безосновательными, но встречаться с Соней он теперь может только под наблюдением социального работника, пока суд, «самый медлительный в мире суд», не вынесет соответствующее решение.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем ей этот поклеп? – История не укладывалась у меня в голове: из пылкой кармен, какой я вообразил Ану, получалась клиническая идиотка – ну, если, конечно, нанятые психологи в своих выводах не ошиблись. – Она дура?

Если и дура, то не без коммерческой сметки. Ана претендует на часть его фирмы, так что им предстоит еще один суд, а только за право встречаться с дочерью он уже заплатил адвокатам пятнадцать тысяч евро. Алексей собирается теперь идти до конца, он хочет отсудить у матери ребенка, воспитывать Соню самостоятельно.

Я подумал: он проиграет – суды всегда на стороне матерей, даже если те клинические идиотки. Сначала девочка будет жалеть мать, позднее станет в ней сомневаться – и вот тогда-то может случиться ее новое знакомство с отцом. Оно может произойти и позже, если забор, выстроенный матерью, будет глухим и крепким.

– Она ведет себя так, будто это я хотел развода, – говорил Алексей, – как будто это я ее бросил. Она же сама захотела!

А ты ее не остановил, подумал я. «Хочешь – уходи», – сказал на чужом тебе языке, не поведя даже бровью, как это среди настоящих мужиков принято.

– Я пойду до конца, – продолжал он, не ожесточенно, а как-то задумчиво, будто комментируя невидимое мне кино.

– Но ты же ее любил, – сказал я. И тут же, уловив странный блеск в его глазах, поправился: – Ты же любил ее?

– Я же с ней жил, – сказал Алексей, как будто это что-то значит.