Я, Дрейфус

— Сэр Альфред Дрейфус, подсудимый, — продолжал он, — человек высокообразованный, достигший больших успехов в своей области и получивший от королевы рыцарское звание за заслуги на поприще образования. Он работал учителем и директором во многих прекрасных школах, лучшая из которых — та, где он служит нынче. Он действительно достиг наибольших высот в своей профессии. Однако этот человек, этот обвиняемый, леди и джентльмены, этот человек сорока восьми лет, всю свою жизнь прожил во лжи. Это была не ложь по необходимости, леди и джентльмены, нет, причина была куда более мерзкая. Это была ложь сокрытия. Другими словами, он утаил тот факт, что он еврей. Да, вы вполне можете сказать: «Ну и что? Если человек хочет, чтобы его не считали евреем, жаль, конечно, но это его дело, в таком намерении нет ничего преступного». И вы будете правы, господа присяжные. Но если он не может открыть свою национальную принадлежность и пользуется буквально всеми способами ее скрыть, чтобы получить должность директора лучшей школы страны, школы, учрежденной англиканской церковью, если он утаивает свою национальность, поскольку она помешала бы ему возглавить столь знаменитую школу, если, повторяю я, он так усердно старается ее скрыть, настолько усердно, что доходит до убийства, тогда, полагаю, леди и джентльмены, мы имеем дело с чудовищным преступлением. Обвиняемый, он очень изворотлив, и был столь ловок и хитроумен, что ему все сошло бы с рук, если бы не невинный, робкий и богобоязненный Джордж Тилбери, который, раскрыв этот обман, решил сделать его достоянием гласности. И поплатился за свои убеждения жизнью.

Я не мог не восхищаться этим человеком, и не я один. Я осмелился взглянуть на присяжных: все они взирали на него с благоговением. На публику я смотреть не решался и уж точно не решался бросить взгляд на Саймона, поскольку опасался, что он не сможет тягаться в красноречии со своим противником.

Мой обвинитель припал к очередному стакану воды. Медленно, с наслаждением сделал глоток, театральным жестом отставил стакан.

— А теперь, ваша честь, — обернулся он к судье, — я вызываю своего первого свидетеля. Мистера Джеймса Тернкасла.

23

Теперь я должен остановиться. Дальше писать не могу. В сердце моем отзовутся эхом потоки лжи, извергавшиеся из уст того, к кому я относился как к сыну, а этого я вынести не в состоянии. Более того, я чувствую себя больным. Совершенно больным. Сердце бешено стучит, виски пульсируют ему в такт. И хотя мне нечего ждать от жизни, кроме долгих безрадостных дней в этом мрачном узилище, я все еще беспокоюсь о своем здоровье. Я не хочу умирать. Моя невиновность запрещает мне умереть. Я не хочу быть реабилитирован посмертно.

Я вызываю охранника. Я пытаюсь докричаться до него. Я напуган. Ко мне приводят врача. Это милый человек, он, смею надеяться, верит в мою невиновность. Он направляет меня в тюремную больницу.

— Мы за вами понаблюдаем, — говорит он. — Вы будете в палате с другими заключенными, — шепчет он мне на ухо. Он думает, что я страдаю от тягот одиночества, и, возможно, он прав.

Как только меня укладывают в кровать, которая стоит между кроватями двух других заключенных, мне становится немного лучше. Но меня подсоединили к аппарату «искусственное сердце», мне меряют давление, пульс и температуру. Я лежу в кровати три дня, под постоянным наблюдением, и в конце концов моя ярость стихает. Я не хочу возвращаться в камеру. Там меня ждут мои записи, а я не уверен, что снова готов писать. Я привык к обществу других людей, к звуку их голосов, к их стонам, вздохам и даже к редким обменам репликами. Человек справа от меня тоже осужден пожизненно. Он говорит, что его зовут Мартин. Мое имя он знает.

— Вы знаменитость, — говорит он.

Мне незачем спрашивать, за что он сидит. Пожизненное — это почти всегда за убийство. А может, думаю я, он тоже невиновен? Но я его не спрашиваю. Я так долго пробыл в одиночке, что не научился ни тюремному жаргону, ни тюремному этикету. Я знаю, что есть вопросы, которых не задают, и догадываюсь, что «виновен — не виновен?» один из них. Но на второй день моего обследования Мартин сам начинает разговор.

— Я убил свою жену, — говорит он.

— За что? — спрашиваю я. Я понимаю, что должен как-то отреагировать.

— Она меня раздражала.

Не знаю почему, но мне хочется смеяться. В жизни каждого человека есть множество людей, которые его раздражают. Вряд ли это оправдывает убийство.

— Вы когда-нибудь жалеете об этом? — спрашиваю я.

— Никогда, — смеется он в ответ. — Да я жить начал, только когда здесь оказался. У меня никогда не было столько приятелей. Здесь просто клуб. Я буду по ним скучать.

— Вас отпускают? — спрашиваю я не без зависти.

— Вроде того. — Он снова смеется. — Нет, приятель, — продолжает он. — Я скоро сыграю в ящик. Рак у меня. Дают еще пару недель. Что поделаешь, надо смириться. Жизнь вообще несправедливая штука.

К его жене она точно была несправедлива, думаю я. Но мне все равно его жалко.

— Просто несправедливая, — повторяет он. — Нарвался на мерзкого судью, и все. Не повезло. Он был из этих, из ваших.