Я, Дрейфус

— Да, сэр, — ответил Джеймс. — Как-то утром в воскресенье — я тогда ночевал у него дома — я шел в ванную мимо спальни сэра Альфреда. Дверь была приоткрыта. Я услышал какое-то бормотанье на незнакомом мне языке. Я заглянул в щелочку. Знаю, я не должен был так делать, но мне было любопытно, и я увидел, как сэр Альфред раскачивается из стороны в сторону и молится. На лбу у него была маленькая коробочка, а руки обмотаны полосками кожи.

Я не смог сдержать улыбку. Я никогда в жизни не видел филактерии, разве что на старинных гравюрах. И там обычно на юношах, уже прошедших бар мицву, или на старом раввине. Я предположил, что Джеймс по чьей-то подсказке изучил книгу по еврейской традиции, и мне даже стало интересно, что еще он придумает.

— Были ли другие обстоятельства, которые привели вас к мысли о том, что обвиняемый еврей? — сказал прокурор.

Я был уверен, что теперь Джеймс расскажет о непонятных нитяных кистях, которые я, по-видимому, носил, и оказался прав.

— В другие выходные, — стал рассказывать Джеймс. — И тоже в воскресенье. Было очень жарко, и сэр Альфред предложил сходить на озеро искупаться. Когда мы раздевались на берегу, я заметил на нем что-то вроде шелкового пояса со свисающими с него кистями[14]. Меня удивило, что он носит такую странную вещь, но я ничего не сказал. Позже я выяснил, что это такое, и тогда я окончательно убедился в том, что сэр Альфред еврей.

— Вы можете объяснить суду, что это было такое? Начните с коробочки на лбу.

— Их называют филактериями, — сказал Джеймс. — В коробочке находятся тексты из Торы, евреи надевают их каждое утро, когда молятся. Кроме шабата.

— А кисти? — Тон у прокурора был самый доброжелательный.

— Это самая важная деталь одежды ортодоксальных евреев, они их носят с рождения.

«Наш Джеймс отлично подготовился», — подумал я. Он перечислил три неопровержимых доказательства принадлежности к иудаизму.

— Благодарю вас, мистер Тернкасл, — сказал прокурор.

Я нашел глазами Люси. Она категорично мотала головой. У Мэтью на лице застыла гримаса отвращения, а Сьюзен опустила голову — будто она не хотела больше ничего видеть и слышать.

— Изменились ли ваши отношения с обвиняемым после того, как вы это обнаружили? — мягко направлял прокурор Джеймса.

— Да, сэр, — сказал Джеймс. — Но я не знал, как поступить. Я хотел сказать ему, что ничего плохого в том, что он еврей, нет, но он не должен это скрывать. Я понимал, что если об этом станет известно в школе, его уволят, но мне казалось, что обманывать нельзя.

— Вы когда-нибудь пытались об этом поговорить?

— Я боялся, — сказал Джеймс. — Я понимал, чем ему придется заплатить, если все раскроется.

— Так что вы держали это при себе?

— Нет, — сказал Джеймс. — И это самое ужасное. Я доверил эту тайну Джорджу. Джорджу Тилбери. — Его голос очень убедительно дрогнул, когда он произносил имя погибшего мальчика, и я подумал, каким же законченным лжецом оказался Джеймс. Насколько мне известно, он никогда не был другом Джорджа. Собственно, кроме той встречи у моего кабинета я никогда не видел их вместе. Кто же помогал Джеймсу готовиться к выступлению в суде? Кто так тщательно с ним отрепетировал его показания? Кто подсказывал, где нужно сделать паузу, где должен дрогнуть голос, как напустить на себя печальный вид? Если бы я сумел вычислить режиссера, я бы смог найти ключ к этой лжи и раз и навсегда доказать свою невиновность.

— Не торопитесь, — говорил прокурор, — я понимаю, как вам тяжело. Расскажите, что сказал Джордж, когда вы с ним поделились.

— Он пришел в ужас. Точно как я, — сказал Джеймс. — Но он тоже не хотел говорить с сэром Альфредом. Но, как и я, считал, что это нельзя скрывать. Поэтому он хотел рассказать отцу, чтобы отец этим занялся.

— И что вы сделали? — спросил прокурор. — Я вас не тороплю.

— Я очень хорошо относился к сэру Альфреду, — сказал Джеймс. — Он был мне как отец.

И снова голос дрогнул. Этот мальчик — талант, определенно, талант.

— Я подумал, что лучше его предупредить. По крайней мере, это я мог сделать. Я пришел к нему в кабинет и сказал, что ему надо уволиться, так или иначе все раскроется. Джордж об этом позаботится.

И тут Джеймс заплакал. Не знаю, откуда он взял слезы, но получилось весьма убедительно.

— Я думаю, — через силу выговорил он, — не упомяни я о Джордже, он был бы жив. Это все я виноват.

Тут он разрыдался окончательно.

И тогда вступил судья. Он объявил перерыв на обед и сказал, что заседание возобновится в два часа.

Когда он ушел, меня увели вниз, в крохотную комнатку. Мне принесли еду, а вскоре появился Саймон.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— А вы как думаете? Мальчишка лжет.

— Он выдаст себя, не беспокойтесь, — сказал Саймон. — А если ничего другого не останется, я его выведу на чистую воду.

— Что еще он может наплести?

— Не знаю, — сказал Саймон. — Не знаю, что припасли мои ученые друзья. Но никто и слову из всего этого не поверит.

Но Саймон, как мне показалось, говорил не слишком уверенно. В его голосе слышались нотки сомнения.

— Ешьте обед, — сказал он. — Увидимся в суде.