Я - душа Станислаф! (СИ)

Он будет ждать не только появления ее во дворике, или в просеке на семь дворов, а ему хотелось также услышать и, не переставая, слушать «Катя». Этот звук влетел в него эхом его печали, проживаемую им, как один и тот же сон, где он – Станислаф, молодой и красивый юноша, и теперь звук манил собой, точно так же, как манили свет рассвета или перезвоны ручья. Шаман не мог спросить ни себя, ни кого-то еще и, тем более, получить ответ на вопрос, кто она ему, эта Катя, с болью в испуганных глазах? Но он видел ее, слышал и чувствовал на себе скользящие в волнении тонких пальчиков прикосновения. А в ее запахе – воспоминания о ней, и только о ней. И в них – все, как наяву: убегающий от нее взгляд, ищущие ее саму движения и постоянно настороженный и, в то же время, постоянно зовущий голос. Ничего такого Катя о себе не знала, только и Шаман под тенистой ивой всего-то будет ждать того, кто собой задобрил для него тайгу.

Катя вышла из дома с отцом. Ее темные одежды не прятали лишь четкий овал бесстрастного лица и тех легких пальчиков, какими она касалась Шамана, и каждая шерстинка на нем, их запомнив, потянулась к ней. Лапы подняли его, быстренько-быстренько, будто та, к кому он мчал не один час, могла уйти, но он, ее собака, уже готов и к этому и будет бежать за ней, сколько понадобиться.

Темная широкая борода отца тоже не смогла спрятать его молодую взрослость – пообещав дочери скоро вернуться, он пошел просекой. Дойдя до средины, свернул в сторону молодого березняка и затерялся вскоре за их белесыми стволами.

Старожилы, двое мужчин, видны были лишь на противоположном краю поселения, а собаки, видно, учуявшие волка давно, сначала надрывно лаяли, повсеместно, затем это надоело их хозяевам и повсеместно теперь слышался лишь их скулеж и тявканье из глубин дворов.

Шаман сделал три прыжка, четвертый – через невысокую ограду дворика Кати и, скуля еще в прыжке в унисон дворовым псам, но от восторга, придавил ей колени своей большой головой. Она узнала свою собаку сразу – не испугалась, потому что не переставала думать о ней. Отдав Шаману свои тонкие пальчики для волчьих поцелуев, отдала для этого и пылающие радостью щеки. И при этом ничего не могла сказать, хотя и пыталась сделать это, только все силы и эмоции, казалось, были ею потрачены в одночасье на то, чтобы встать со скамьи и сдержать натиск животных чувствований четвероного друга. Только и четвероногому другу не просто дались щеки Кати – встав на задние лапы, Шаман оказался выше ее и ему пришлось изловчиться, чтобы не вылизывать, вместо сладких щек, грубый и безвкусный платок на голове.

- Ты нашла меня, нашла, собака моя, большая и тяжелая, – от слов освобождала себя Катя, стесненно дыша и выбираясь из густой шерсти Шамана, и поглаживала, свысока, протянутой к нему рукой его скулящую от удовольствия морду. – Я молилась за тебя, и Господь меня услышал. …Ждала тебя, очень-очень, собака моя – веришь?..

И в промежутке реального времени между осязаемым желанием и закончившимся его ожиданием девчонка всхлипывала, еще по-детски, когда не понятно, чего все же больше в таком дыхании чувств – слез радости или кривляний смеха? Так и не выбравшись из неугомонных лап, удерживающих ее хрупкое гибкое тельце, она прижалась к мягкой груди своей собаки и, подыгрывая, наконец-то, примчавшемуся к ней веселью, притворно стала просить защиты и помощи…

…Сосед Кати, Савелий Фролович, последние дни мая хворал на грудную жабу. Боли в груди мучили его давно, но его возраст, семьдесят восемь годков, для такой хвори – и назидание, что продолжает лишь мучить старика, хоть на ногах он стоит еще крепко, и – самое то время: прикончить на ногах. Савелий Фролович, как он считал, залежался, а скоро ему все равно лежать – не подняться! Да и карабин свой, пока лежал, молясь, но прося лишь у Всевышнего крепкий сон, подготовил к своей последней охоте. Осталось только передернуть затвор, может, и завтра уже – грешен, да бог ему такое прощал и простит.