Я грустью измеряю жизнь

— Вот вы ещё раз и увидели «Сеятеля». Ручки всем целует. Лучше бы он меня сюда поцеловал, — и она, круто вывернувшись, хлопнула себя ладонью по затянутому в джинсы заду.

Невидимая аудитория одобрительно засмеялась. Георгия Евсеевича как будто вторично ударили палкой. Как бы придавленный какой-то силой, он зашёл в ординаторскую, взял свою шляпу, трость и, не попрощавшись ни с кем, побрёл домой.

Слёзы застилали ему глаза, в горле было першение, он шёл, и внутренняя речь его была обращена к тем, к кому он так стремился и от которых он так медленно, чуть ли не с позором уходил:

— Придёт время, и вы, вы к кому пойдёте, и главное — с чем?!

Эти слова несколько раз прокрутились в голове Георгия Евсеевича, глаза его высохли, и, обратив их кверху, он уже шёпотом сказал:

— Господи, прости им, ибо не ведают…

На этом он закончил общеизвестную фразу, и она приобрела как будто новое значение.

Когда он вошёл в дом и увидел, что Анна Ильинична, его жена, вопросительно смотрит на него, он раздумчиво сказал:

— Помнишь, у Исайи: «Сторож! Сколько ночи? Сторож! Сколько ночи?.. Приближается утро, но ещё ночь».

Анна Ильинична всё поняла, подошла к нему близко и молча начала целовать его лицо, шею, и Георгий Евсеевич почувствовал вдруг, что как будто в самую жару, в самое пекло ноги его опустились в живительную прохладную воду.

Ах, как они были счастливы!

Эскиз

Ветер расправил свои невидимые крылья и легким зигзагом прошелся над лесом. Так, все в порядке. Деревья голые и готовы к зиме. И вдруг увидел Белолистку и на ней Листья не зеленые с серебристой подкладкой и не желтые, а серые и дряхлые от старости. Но они крепко держались за ветки и от движения Ветра лишь только трепетно задрожали.

Ветер развернулся над Деревом, облетел его вокруг и прошумел озадаченно:

— Вы что, ребята? Пора лететь!

— Нам страшно, — прошелестели Листья, — мы никогда не летали.

— Я помогу вам, — протрубил Ветер, — только не держитесь за ветки, и вы потом будете благодарить меня, ведь это так здорово — лететь!

Ветер сделал большой круг и полетел на Белолистку, ударил тугими крыльями по Листьям, и они, преодолев свой страх, оторвались от веток и полетели.

От восторга души их напряглись, и, как через клапан, напряжение это вырвалось криками. Они летели, кувыркаясь, изменяя траекторию своего полета, иногда поднимались вверх, опускались вниз, и во всё пространство жизни разносились их радостные крики:

— Мы летим! Мы летим! Как это здорово! Дуй, Ветер, дуй!

Листья не заметили, как приняла их Земля, можно было лишь услышать разноголосицу их недоговоренных восторженных фраз: «Спас… Благ… Мы никогда не…»

Ветер развернулся и полетел к мрачным Тучам, завозился с ними в каком-то угаре и сквозь угар этот вдруг вспомнил о Листьях и вострубил жалостливо и восхищенно:

— Ах, как они были счастливы!

В низенькой светёлке

Рассказ

Впервые я осознанно увидел свою родительницу, когда мне было около четырёх лет. Я увлечён какой-то игрушкой, по-моему деревянной, кем-то сделанной машинкой, катаю её по полу, шумлю, подражая работе двигателя. И вдруг как будто удар! Я оставил своё занятие, посмотрел на мать и замер, словно впервые, новоявленно увидел её.

Мать находилась со мной в очень большой комнате, залитой косыми лучами солнца. Она сидела у окна и работала на швейной машинке. Чёрные волосы её, заплетённые в косы, были уложены на голове какими-то калачиками, ещё выделялись на белой коже лица чёрные влажные глаза — всё лицо матери казалось мне чистым и красивым. Такой же чистой и красивой была песня, которую пела мать. Она крутила ручку машинки, что-то делала другой рукой и пела:

В низенькой светёлке огонёк горит,Молодая пряха у окна сидит…

В эти минуты я был заворожен красотой матери и смутно чувствовал благоговение перед ней, и по мере того как я смотрел на мать и слушал её песню, комната всё более наполнялась светом…

Все неприятные новости, впрочем как и приятные, приходят неожиданно. Пришла телеграмма: «Маме плохо, срочно приезжай».

Я не хочу описывать сумятицу сборов, сумятицу мыслей, была только одна сквозная мысль, даже не мысль, а какое-то заклинание, по-детски доверчивое к благосклонностям судьбы: «Осталась бы только живая, какая ни есть, в каком бы ни было состоянии, только живая, только бы мне успеть». Но не успел я.

Когда приехал в небольшой среднерусский городок Трубчевск и вошёл в знакомый с детства двор с деревянным забором и срубом, я понял, что уже поздно. По двору сновали люди с какими-то потерянными лицами. Они двигались в непонятном круговоротном движении, некоторые подходили ко мне и с фразами типа «Ну что поделаешь?», «Горе есть горе», «Жалко мать», «Ну, ты давай, держись» пожимали мне руку или клали руку на моё плечо. Я, как бы отгребая от них, в нетерпении направился к крыльцу, и вот на него выбежала тётя и, по-бабьи неприятно заголосив, с размазанным слезами лицом кинулась меня обнимать.