Я грустью измеряю жизнь

В большой комнате, в зале, как её называли, стоял гроб, возле него справа — дядя; к гробу подходили люди и, постояв некоторое время около него, уходили. Дядя подошёл ко мне, с виноватым выражением лица сказал какую-то подобающую фразу и обнял меня. Мать сильно изменилась: восковое лицо, впалые глазницы, щёки, седые волосы — совсем старуха, но выражение лица глубинно-удовлетворённое, успокоившееся, как будто она наконец сделала то, что должна была сделать.

С дядей и тётей мы зашли в маленькую комнатку около печных полатей, и тётя протянула мне бумажку. На небольшом помятом клочке бумаги корявыми прыгающими буквами было написано: «Так жить больше не могу. Ждать, с какой стороны подойдёт смерть, больше нет сил. Простите, Анна». Тётя, опять заголосив, начала причитать:

— Я не пойму, как это она могла сделать? Ведь она уже два месяца как совсем не вставала с кровати, ведь я её уже с ложечки кормила, а тут она взяла швабру, доковыляла до сеней, взобралась на табуретку, привязала верёвку к этому дурацкому крюку, я его уже давно хотела снять! — и всё. А я же была в это время на работе. Как она всё рассчитала!

Дядя что-то невнятно бормотал, обвинял в чём-то сестру, поминутно по-пьяному размашисто обтирал тыльной стороной ладони слёзы, а у меня саднящая боль в груди как будто выпала в осадок, в душе наступило подобие просветления, и я испытал восхищенье поступком матери. Три года назад ей поставили страшный диагноз — рассеянный склероз, неизлечимое поражение центральной нервной системы. Состояние её быстро ухудшалось, она уже передвигалась с палочкой, начались нарушения речи. Через два года она решила уехать к себе на родину, и, как я сейчас понимаю, было в этом не только желание умереть в своих пенатах, но своим отъездом она, видимо, хотела освободить нас от тягот своего присутствия.

Тётя посоветовала мне пойти к крёстной и навестить её. Я смутно помнил крёстную. В детстве, опять же по наущению старших, я изредка приходил к ней в гости. Меня встречала красивая мягкая женщина, угощала меня всегда чем-то сладким и, преодолевая моё смущение, душила меня в своих объятьях. Во дворе меня встретила скрюченная худая старуха с клюкой и, не дойдя до меня, заголосила:

— Ой, дитёнок, а я твою матку знала. Ой, Нюрка, Нюрка, зачем ты это сделала?

Вдруг она переметнула клюку из правой руки в левую и, резко подав правую руку в сторону моего паха, осклабилась и ернически запричитала:

— Паренёк ты или девица? Петушок там у тебя или же корытце?

Опешенно, под смех её, я и ушёл.

По двору так же круговоротно сновали люди, в основном мужики. Около крыльца на столе стояло несколько баллонов с мутной жидкостью, стаканы, на тарелке — нарезанные солёные огурцы. Вышедшие из дома, как они говорили, «попрощамшись» с покойной, подходили к этому столу, наливали сколько считали себе нужным в стакан, выпивали, закусывали огурцом и шли по направлению калитки, но не выходили за пределы двора, а, покрутившись по нему, покурив, поговорив, снова заходили в дом прощаться с покойной, и сколько они делали таких кругов, один Бог ведает.

К вечеру на хорошем алкогольном взводе прибыли два свояка и удовлетворённо доложили, что батюшка «заряжен» и дал добро на похороны на кладбище, а не за пределами его, как это заведено в православии для покончивших с собой, что место для могилы обозначено и утром «копачи» выроют могилу. Свояки выпили, закусили и, ещё более удовлетворённые выполненным заданием, ушли. Ушли и все остальные родственники, и я не понял, почему они так быстро покинули пределы дома. Остались тётя, дядя и я. И тут тётя, несколько заикаясь от волнения, сказала:

— По христианскому обычаю, с покойной кто-то должен переночевать в одной комнате, — и после небольшой паузы скороговоркой добавила: — Лично я не могу, у меня больное сердце, да и за хозяйством присмотреть надо, вон сколько закуски и выпивки приготовлено на поминки.

Дядя, отводя глаза в сторону и вниз, сказал, что ему ещё надо поговорить с музыкантами похоронного оркестра, и быстро ушёл.

— Ну что, — как бы подытожила тётя, — придётся тебе ночевать в зале, — и видя моё сомнение и растерянность, подбодрила, — да ты не бойся, это же твоя мать.