Я из огненной деревни

Тогда ж не было ни постилок, ни одеял, дак я говорю ему, что давай в дерюгу дитя да пойдём в лес. Опять он ругается. А тут уже немцы идут. Дак я ему и говорю:

– Чёрта с два мы теперь с тобой удерём. Хоть теперь ты уже веди мою эту донечку!

А она хорошая была, уже семь классов кончила.

– Куда вон люди удирают – туда и ты!

Он, правда, – за неё, и пошли они.

А теперь – откуда уже немцы взялись! – обняли нас кругом. Вот тебе ты и удрал!.. Полицейский зовёт его. Он вернулся, дак они его тут во дворе и застрелили. Он идёт этак вот во двор, а я кричу:

– А боже мой! А куда ж ты? А удирал бы ты, дак холеру б они в тебя попали.

Сама себе уже, не ему. Сначала его, а потом мою доньку, дак я – ох! Нехай же они мне в плечи, а не в глаза!.. Два мальчика: одному четыре года, а другому шесть. Они бегут за мной. А уже немец… Это бабы, которые потом рассказывали: «За тобою, Парася, дети бежали!..»

А они меня, немцы, – вот и так, пуля та вот и так, господи родненький, уже и ранили меня, дак летит кровь… И как я виляла тогда! И кто мне дал бежать не прямо, а всё виляю, виляю!.. И не убили. Там у нас, дальше, копань[24], дак я в ту копань упала. Дак они, паразиты, туда и не пошли. А я в грязи лежу. А они думали, что уже убили. А я потом встала, мокрая, и пошла. Пошла и говорю: «Боже мой, боже, где ж мои сынки?» А у меня ещё три хлопца, дак этот, старший, коров пас, а младшие – свиней. Дак я им говорила, как ещё живые были все: «Гоните, детки, а то немцы поберут. И поросят побьют, и свинью». Дак они уже и погнали. И пришла я к ним. А я ж не знала, где те дети в лесу. Но вот ведь привело меня, – вот они сидят в лесу под кочками, накрылись, когда я пришла.

– Вот, сынки мои родные, да убили ж и батьку, да убили ж и Любку, да убили ж и Ваньку, да и Кольку убили!

Дак они:

– Ох, мамка, добре, хоть что ты живая.

Одному было восемь, другому было десять, а третьему, что теперь у него кирпичный дом, восемнадцать было. Ну, добре. А потом уже и было… Э-э-эх, если бы это всё рассказал, дак господь милый!..

Мне уже семьдесят второй год. Если по хозяину – то Параска Ивановна Луцкая, а если по отцу – то Скакун…»

Было это в деревне Первомайск Речицкого района Гомельской области.

Старая, больная, с простреленным на том поле лицом, женщина кончила рассказывать и снова жалуется на непослушного мужа, что вот так погиб, на то, что аж до Москвы немец дошёл, на невестку и сына, которые её попрекают, что живёт в этой старой хатке одна и не хочет к ним перейти – в кирпичный. И всё это говорится с такой усмешкой на одноглазом лице (глаз вытек от ранения), и таким голосом, такими словами, что невольно представляешь: «Ну, вот, я бежала, обо всём, обо всех забыв от ужаса, а никуда же я не убежала, всё оно продолжается – во мне! Догнала старость, догоняет смерть…»

Новые, иные лица, имена, голоса, судьбы. И вдруг снова – та же горечь на самом дне рассказа. Уже новая семья у человека, дети, их чаще всего ровно столько же, сколько убили, и всё есть, что требуется живому, но вдруг после рассказа вырвется: «Осталась я, а зачем? После того?..»

Те, что в Испаниях и в Аргентинах прятались, а теперь в Западной Германии живут как добродетельные «деловые люди» и «любящие отцы семейств» – вон как обидчиво они (и их защитники) уверены в своём праве не только на жизнь, на «срок давности», но и в своей «патриотической обязанности» присутствовать среди новых поколений.

А эти, их жертвы, жертвы нечеловеческой жестокости, люди с огненной памятью несут в себе – потому, что они люди! – проклятые вопросы, терзавшие всех великих мучеников за человека и человечество: от Данте и Шекспира до Толстого и Достоевского.

Так что же помнит и что может помнить человек через столько лет?

Поразительно много и, оказывается, на удивление, подробно – если это касается таких событий. Были бы только слова – передать пережитое. Но и слова есть, находятся, особенно у женщин. У мужчин, как правило, слова не так точно прилегают к воспаленной памяти. Но тоже не у всех, о чём свидетельствует рассказ Ивана Максимовича Савицкого.

Каратели ворвались в деревню Збышин Кировского района Могилёвской области, а молодой партизан Савицкий[25] как раз из лесу пришёл, надо было наведаться к сестре. Оружие он спрятал на опушке. Кинулся в хлев, на чердак и оттуда наблюдает, видит. И вот что помнит. Как запомнил человек:

«И мне через фронтон видно, что через речку бегут две женщины. А вот так передо мной сарай стоял. И там стоит станковый пулемёт, и они через речку стреляют в этих бегущих женщин. И вот, представляете! Мне вот этот сектор из-за досок фронтона виден, где бегут женщины, а дальше за доской не видно. А выскочить они должны вот тут – там снова мне видно. Там я их снова увижу. И когда женщины вот тут из-за доски не выскочили, я понял, что убили, что в Збышине убивают людей…»