Я хочу, чтобы меня казнили

Только спустя месяц я понял, что могу приезжать тогда, когда захочу, но в тот понедельник прибыл за час до назначенного времени. Тюрьма "Белая Ночь" находилась в отдалении от свежепостроенных районов севера Санкт-Петербурга, поэтому от метро пришлось ехать на автобусе. Если бы в то время спросили мое мнение, однозначно ответил, что расположение неудачное. Как по мне, так самое прекрасное для подобных целей место было выбрано для исправительной колонии "Полярная Сова". Шутка ли – находится за полярным кругом и у заключенных даже мысли нет о побеге из-за убийственного климата. А что здесь? Автобусная остановка даже в полукилометре от ворот тюрьмы.

На входе я начал понимать, что судить было рано. На первом контрольно-пропускном пункте меня полностью раздели и провели через рамку металлодетектора, а все вещи положили в серый ящик и пустили по ленте на следующий пункт. По крайней мере я так подумал, не сразу поняв, зачем дали в руки запечатанный непрозрачный пакет. Пройдя в следующее помещение, вздрогнул от неожиданности, потому что за спиной закрылась дверь. Под высоким, около четырех метров потолком, висели динамики, из которых достаточно чисто прозвучал спокойный властный голос:

– Вскрывайте пакет, одевайтесь.

– Прошу прощения, а где мои вещи?

– Вскрывайте пакет, одевайтесь.

Что-то подсказало, что других слов в этой комнате я больше не услышу, поэтому вскрыл по перфорации пакет, достал из него белые штаны, белую толстовку и белые ботинки без шнурков. Когда все оказалось надето, дверь без ручки издала писк и отошла от стены. Впереди был длинный белый коридор и зачем-то пожав плечами, я пошел вперед. Это было самое странное собеседование, о котором доводилось слышать, однако странность как раз и подстегивала идти дальше. Ну ладно, не столько интерес или интрига, сколько то, что назад дороги пока что не было.

В конце коридора был поворот, за которым сидел охранник, отделенный от посетителей бронестеклом:

– Молодой человек, к кому?

– Я на собеседование к начальнику исправительной колонии.

– К Геннадию Илларионовичу? Проходите, вам в здание прямо, – охранник нажал кнопку и за моей спиной закрылась дверь, которую я даже не заметил вначале, а через пару секунд открылась другая, что вела во внутренний двор.

– Я извиняюсь, но где мои вещи? Я…мои документы…

– Вы все получите при выходе. Проходите.

Вздохнув, я вышел на улицу и легкой трусцой побежал к ближайшему зданию – не хотелось заболеть на февральском холоде. На сторожевых вышках дежурили снайперы и минимум двое держали всю дорогу меня на прицеле. Не знаю, кому как, а мне было неприятно осознавать, что две винтовки нацелены именно на меня. Добежав до здания, я попытался сразу открыть дверь, однако она оказалась закрытой. "Может, не та дверь?" – но других не было. Обернулся, увидел, что дверь контрольно-пропускного пункта тоже уже закрыта.

– Первый раз здесь? – голос заставил подпрыгнуть. Видимых динамиков и микрофона не обнаружил, но все равно ответил:

– Да. Э. На собеседование.

– Заходи.

Дверь открылась и я перестал задаваться вопросами безопасности окончательно – в грудь смотрели два укороченных автомата.

– Цель визита?

– Я на собеседование, я…я…говорил несколько раз…э…вам, наверное…

– На всех пунктах досмотра отсутствует внутренняя связь, – из-за спины правого автоматчика вышел Геннадий Илларионович: – Доброе утро, Антон Денисович. Вы рано.

Автоматчики опустили оружие и отошли в сторону, а начальник тюрьмы взял меня под руку и повел на экскурсию. За час он провел по трем блокам, объяснив смысл разделения. Каждый уходил вниз, под землю, исключая попытки пробега, то есть на первом и единственном этаже на поверхности находилась администрация, а сама тюрьма уходила вниз на сорок метров. В первом блоке содержание заключенных было со стандартным особо строгим режимом – все камеры были одиночными, на час в сутки разрешалось выйти на прогулку во внутренний двор, жесткое расписание еды и сна. Во втором содержание ужесточалось – сокращенное время сна, отсутствие прогулок, вся еда с нейролептиками, принудительная проверка деятельности. В третьем блоке находился карцер. По крайней мере Геннадий Илларионович так назвал камеры, где было сложно не то что лечь, но и сесть. Он не стал распространяться об условиях пребывания в третьем блоке, однако уточнил, что мне в нем делать будет нечего.

За каждым заключенным наблюдали по четыре камеры под пятиметровыми потолками, запись шла в отдел слежения, где работали посменно двенадцать операторов. Суицид исключался и наблюдением, и отсутствием вещей, которые годились для самоубийства, и постоянными проверками, досмотрами. Пол в камерах был оборудован системой подачи тока для подавления. Но самое интересное было со стенами – все они были односторонне прозрачными с регулировкой зеркальности – при общении с заключенным одна из пуленепробиваемых стен-стекол становилась для находящегося внутри прозрачной, а остальные оставались равномерно подсвеченно белыми.