Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

29.07.41

Мы здоровы. Все спокойно. Все хорошо. От Аси получили открытку. Думаю, что вы все собрались уже вместе, о нас не беспокойтесь. Гадов фашистских не пускают, а в случае чего, мы в убежище.

А это письмо Аде, которая пошла работать на завод через девять дней после приезда в Дербышки:

Дорогая моя Адочка! Почему ты не пишешь? Как здоровье твое, Ирушки? Ты кормишь, нужно хорошо есть, отдыхать, а мне кажется, ты чрезмерно мотаешься. Почему по-честному не написать мне обо всем?

Сегодня мы перевели тебе 200 руб. на усиленное питание.

Не торопись на работу до холодов. Поможем тебе ежемесячно. Будь немного эгоистичнее и подумай о себе. Кормишь, а подорвешь силы – потом как? Напиши, как Женя. О нас не беспокойся, душа моя. Только если б могла поехать, чтоб помочь вам. Жизнь у нас течет нормально, спокойно. Одну кровать перевезли на Керченскую в Красный уголок – там спим. В случае тревоги, там подвал в скале во дворе, туда можно уйти и даже не слышно ничего.

Подозрительное спокойствие – ведь Севастополь зверски бомбили с начала войны на протяжении двухсот пятидесяти дней.

И вот ведь судьба: Тараса из училища мичманов под Ленинградом направили в родной Севастополь. Родители поэтому и не стали эвакуироваться – сын между боями забегал “поесть борща”.

Однако оставаться в городе было все опаснее, а время для плановой эвакуации из Севастополя было упущено. Тогда Тарас организовал отправку родителей морем в Новороссийск на… подводной лодке. Лодка из-за технического состояния не опускалась под воду, а была переоборудована в плавучий госпиталь. Их скарб состоял из чемоданчика с одеждой и бельем, в руках – якобы серебряная ваза, позже оказавшаяся мельхиоровой, и швейная машинка “Зингер”. Весь путь они простояли на мостике шириной в метр и длиной в двенадцать с еще десятью эвакуируемыми, у каждого – по одному чемодану.

Из Новороссийска поездом и пароходом добрались до Казани и поселились в той же комнате, где жила вся наша семья. Итак, на пятнадцати с половиной квадратных метрах – восемь человек. Четверо нас. Адочка с Иринкой. Дед с бабушкой.

Володя вспоминает деда в Дербышках:

Дед во время войны работал на заводе, что-то вроде сортировки вторичного сырья – металла. Дали ему в помощь – грузчиками – пленных офицеров-эсэсовцев. Картина, как сейчас представляется, фантастическая. Немолодой, маленький и пугливый дед-еврей, командующий группой немецких офицеров-эсэсовцев. Отборные, высокие, в серых шинелях, с которыми дед объяснялся на немецко-еврейском жаргоне и поручал носить свою винтовку-трехлинейку! Деду ее вручили для охраны немцев, но он ее боялся и давал носить им же. Часто можно было видеть странную картину (я деду иногда, если это было не на территории завода, носил еду): телега с металлоломом, в которую впряжены две “тройки” немцев-эсэсовцев, сзади телегу подталкивают еще человека два-три. Сбоку идет эсэсовец с винтовкой, а всей этой упряжкой картаво командует на идиш (дед язык коверкал, делая его “доступнее”) маленький мирный дед.

Бабушка говорила, что в начале войны – во время бомбежки – дед сразу убегал в убежище. После отбоя на упреки и смешки бабушки отвечал: “Я хотел, чтобы хоть кто-нибудь из нас остался живой!” Дед был прелестный.