Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

В десятом классе у этого же круга мы смогли договориться с уже тогда очень редким извозчиком. Он часто ждал утром у круга меня и Витю Злобича и по пути на работу исправно доставлял нас на телеге в школу. Шик и стиль! Но Коля Контор от нас не отставал. Борясь с бабушкой, которая отводила его в школу до восьмого класса, а также с нашими ехидными насмешками, он стал приходить – сначала с бабушкой – в детской пуховой шапочке с помпоном и закатав выше колен брюки. Щеголял он так и зимой, и летом. Роста он в то время был уже под метр девяносто – что тогда встречалось куда реже, чем сейчас! Насмешки и свое к ним отношение он победил, не реагируя ни на кого и ни на что. Кстати, учебники он носил в большом чемодане.

На вечерах в школе Коля появлялся в белой шелковой дедушкиной жилетке и с толстой цепью с часами поперек живота – тогда такой вид был просто немыслим.

А вообще-то он был человеком легким, ироничным, прекрасным спортсменом-многоборцем. Отличником, да из тех, кого все уважают и любят. Мы хорошо дружили по всем фронтам, и ирония была нашим общим стилем. Такое время.

Как-то мы играли в баскетбол, и мне разбитыми стеклами очков очень сильно поранило веко. Кровь, осколки стекла, скрытая паника… Коля меня повез на трамвае в больницу. Оттуда отправили в другую. Глаз открыть нельзя, а Контор меня специфически утешает, говоря: “Времени много прошло! Если противостолбнячный укол сделать не вовремя, то веко вообще упадет и проблем не будет!” Это было в десятом классе, накануне экзамена по алгебре. С веком-то обошлось, а упала только мама, увидев меня с перебинтованной головой.

Коля сейчас физик, доктор наук. Учился он в МИФИ – тогда на улице Кирова. И как-то рядом в букинистическом магазине встретил за бесценок (рублей 100–150) всю энциклопедию Брокгауза и Ефрона. Денег же с собой – половина. Сделал финт, который теперь был бы невозможен, – подал деньги в кассу свернутыми, сказал: “За Брокгауза и Ефрона”… И выбежал из магазина. Кассирша – ни бэ ни мэ – ни продать другому (деньги-то хоть какие есть), ни кричать – не на кого! А я быстро подвез ему остальные деньги. Коля в магазин: «…Я вспомнил, что у меня не хватает денег, и побежал домой! Простите! Вот недостающие!”

С покупками у него вообще были странноватые отношения. Купив, к примеру, в период жениховства своей невесте кофейный сервиз, он спрятал его у нее в пианино!

А ей не сказал. Нашла сервиз ее мать. Немая сцена, в которой абсолютно невозможно никому и ничего объяснить. Так и молчал год. Мне в юности хотелось быть на него похожим, да и не только мне. А он мне недавно сказал, что и он многому во мне завидовал, вплоть до заикания! Тоже хотел быть похожим.

Заикание. Жуть даже по воспоминаниям! Оно образовалось в самом начале войны, по пути из Севастополя на поезде, куда меня, четырехлетнего, смогли втиснуть только одного к незнакомым людям. В поезд, который, по слухам, должен был идти в Москву. Поезд бомбили.

Сейчас-то хорошо, почти не заикаюсь, а были все стадии. В том числе и приятная – лет с семнадцати знакомые и “длительные” девушки тоже начинали немного заикаться. Но это позже. Заикался я в детстве сильно, очень! А сейчас почему-то вспоминаются не ответы на уроке, не разговоры с товарищами (самый трудный разговор с Юрцом Ксенофонтовым – тогдашним другом и тоже заикой), а заикание “внутреннее”, во время стояния в очередях. Чаще за хлебом. Так сказать, репетиция фразы – что-то вроде “ппполкккило…” и так далее. Даже писать мне это трудно. Жуткое внутреннее репетиционное заикание – до фразы!

Вспомнил булочную и подумал, что вообще-то магазины в то время нас не занимали. Было только коротко и просто: где, когда и чем можно отоварить карточки. Но эти дела мне не доверялись.

А самым прекрасным и интересным местом была керосиновая лавка. Лавка, а не магазин – как, очевидно, пережиток прошлого. Какие запахи! Какие штуки и штучки! Хомут, например, или косы, серп. Краски и олифа! Топоры, инструменты, перочинные ножи, пробки разнообразные. Там я в первый раз в жизни увидел обои. Был поражен: у всех моих знакомых стены были только клеевые – на мелу. У некоторых, правда, с трафареченным рисунком. У кого-то в старом, довоенном, доме рисунок был сложным, на потолке даже с тенями – как бы свет везде шел от окна. Была и редкая профессия – уже тогда реликтовая, по-моему. Она называлась “левкасчик” – специалист по таким сложным рисункам. А у Леопольда, например, рисунок просто напоминал ладонь. Все стены в “ладонях” – как будто психопат какой-то на руках ходил. Гвозди и дырки от гвоздей очень были заметны. Обоев не помню ни у кого – поэтому в “керосинке” так запомнились.