Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Мы поняли не сразу, а лишь после пояснения:

— Дело не в вывеске, а в спасении ценностей, и поверьте, что под антирелигиозной вывеской они целее будут!»

Заметили, сколько подробностей о Емельянове сообщает Ширяев в двух коротких отрывках? Молчаливый, долговязый, нескладный, не отличался остротой ума, зимой и летом ходил в крылатке, постоянно попадал в нелепые положения… Кстати: хотя Ширяев отказывает Емельянову в остроумии, однако в обоих случаях поэт-фокстротист оказывается единственным, кто это самое остроумие проявляет.

Впрочем, по поводу названия театра Емельянов далеко не оригинален. Ещё в августе 1920 года одесская ассоциация «Художественно-литературно-артистическая молодежь», сокращённо именовавшая себя «ХЛАМ», открыла одноимённое кафе в доме № 18 по улице Щепкина (бывшей Елисаветинской). Лев Кассиль в книге «Маяковский — сам» приводит критический отзыв пролетарского поэта о стихотворении Эдуарда Багрицкого «Контрабандисты»: «Это у него старая поза из “ХЛАМа”. Было у них там на “Юго-западе” эдакое заведение, что-то вроде кабака или театрика: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты — ХЛАМ…» Не исключено, что Борис Емельянов имел отношение к одесскому ХЛАМу, потому и предложил название для соловецкого театра. Если что — сошлёмся на прецедент…

Ширяев прямо указывает, что Емельянов попал на Соловки по громкому «делу фокстротистов» 1927–1928 годов. Молодые москвичи «из средней московской интеллигенции» в период НЭПа стали собираться на частных квартирах, устраивая вечеринки и танцуя входивший в моду фокстрот. Власть сочла это попытками «заговора», хотя практически все танцоры были абсолютно аполитичны. Под эту молотилку и попал «поэт Б. Емельянов, блестящий версификатор, выступавший в московских нэпических кабаре с мгновенными экспромтами на заданные публикой темы» (как его характеризует автор «Неугасимой лампады»).

То есть в реальном существовании соловчанина Бориса Емельянова сомневаться не приходится. А вот в том, что он сочинил лагерную песню «Не печалься, любимая», сомнения есть. Вернее, даже не сомнения: нет ни малейших свидетельств его сопричастности к созданию «Спецэтапа» — исключая неясно на чём основанное упоминание в «Песнях узников». Любопытно, что Емельянову приписывают время от времени и авторство других известных лагерных песен — например, «Угль воркутинских шахт».

И вот тут мы должны вернуться к фронтовому художнику Георгию Храпаку. Мы оставили его в Бухаресте, где Храпак передал рукопись стихотворения Петру Лещенко. Художник обещал повторно навестить певца и показать свои фронтовые зарисовки, а Лещенко хотел помочь молодому таланту организовать выставку работ в Бухаресте. К сожалению, больше они не встретились. Хотя, как вспоминала вдова Петра Константиновича, певец несколько лет пытался найти Георгия Храпака и поблагодарить за подаренную песню. Однако поиски оказались безрезультатными.

И не случайно. В послевоенные годы судьба художника складывалась непросто. Сначала всё шло гладко. В 1946 году он вступил в московский творческий союз (МОСХ), писал картины оживлённых улиц и тихих переулков, памятников древнего зодчества, современной столичной архитектуры. Но в 1948 году Георгия Храпака арестовали и бросили в лагеря. Неясно, за что художник был осуждён и где отбывал срок. Даже нельзя точно определить, сколько лет ему отмерило сталинское правосудие. Известно лишь, что на свободу он вышел в 1953 году, после смерти Сталина. Но, скорее всего, это случилось в результате «бериевской» амнистии, а не по окончании срока. Некоторые предполагают, что арест Храпака был связан как раз с тем, что он являлся автором песни «Я тоскую по Родине», ставшей чуть ли не гимном русских эмигрантов (хотя сам Пётр Лещенко и его жена оказались в заключении значительно позже Храпака). Так, может быть, попав в ГУЛАГ, автор «эмигрантского танго» создал новый текст — уже на основе арестантского опыта? Суть ведь одна: письмо любимой с просьбой не забывать и дождаться…