Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Крен в другую сторону! Как тяжёлые танки, стремительно катятся бочки обратно по густым волнам бывшего своего содержимого, давя и сметая всё на своём пути. Трещат раздавленные черепа вымытых волнами из-под нар полусгнивших трупов… По щиколотку в дерьме металась из стороны в сторону братва, уворачиваясь от бочек, летящих обломков нар, приподнимающихся и снова падающих трупов…»

Так что страдали зэки не только от морской болезни. Впрочем, часто гальюны устраивались не в трюмах, а на палубах. Всеволод Пепеляев вспоминал: «В открытом море! — целый день очередь в туалеты, устроенные за бортом парохода. Море далеко внизу, метров 20». О том же пишет Иван Джуха: «У заключённых был один выход по лестнице на палубу корабля, где находилось отхожее место». Однако из-за этого во время сильных морских волнений простое отправление естественных потребностей становилось опасным для жизни. Вот что пишет Лариса Ратушная в «Этюдах о колымских днях»: «Через несколько часов начался девятибалльный шторм… Чувство непрекращающейся тошноты, переходящей в рвоту, когда нечем рвать… Есть я совсем не ела. Один раз я поднялась в гальюн: помню это деревянное крошечное заведение на палубе, куда надо было сделать всего несколько шагов, держась за канат… Когда я шла туда, то помню стену высотой с большой дом, стену кипящей пены, и тут же вдруг черноту — мне казалось, что мы проваливались в тартарары… И опять стена пены. Я выходила в гальюн всего два раза — первый и последний, ибо, спустившись в трюм, я залегла на пол на своё место, закрыла голову руками и только старалась унять непроходящее чувство тошноты и рвоты. Во мне уже ничего не оставалось, кроме тягучей слюны».

«Обнявшись, как родные братья»

Увы, строка о «родных братьях» не совсем верно отражает действительность. В отличие от пересыльных тюрем, где начальство хоть как-то пыталось сортировать арестантов по «мастям» и отделять общую массу от профессиональных уголовников, при транспортировке на Колыму на это внимания не обращали. Осуждённых по 58-й статье перевозили в одних трюмах с бытовиками и уголовниками. И. Джуха отмечает: «В один из рейсов “Джурмы” (было это в 1945 году) создалась критическая ситуация. Конвой и лагерная обслуга не могли навести порядок с раздачей пищи. Более сильные и нахальные забирали себе всё. Начался голод, появились первые трупы. Начальство обратилось за помощью к уголовникам. Крымский татарин Борис Капитан сколотил вокруг себя шайку из таких же, как он, воров и навёл “порядок”. Кашу раздавали прямо в шапки и подолы рубах. С теми, кто выражал недовольство, расправлялись и выбрасывали за борт. Уголовники раздобыли спирт и вместе с конвоем устроили кутёж».

Ещё более ужасная обстановка царила в трюмах, где собирались «родные сёстры». Беспредел блатнячек переходил все границы. Евгения Гинзбург красочно описывает: «Это были не обычные блатнячки, а самые сливки уголовного мира. Так называемые “стервы” — рецидивистки, убийцы, садистки, мастерицы половых извращений… Когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйнопомешанным. Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения… Они сию же минуту принялись терроризировать “фраерш”, “контриков”… Они отнимали у нас хлеб, вытаскивали последние тряпки из наших узлов, выталкивали с занятых мест. Началась паника. Некоторые из наших открыто рыдали, другие пытались уговаривать девок, называя их на “вы”, третьи звали конвойных. Напрасно! На протяжении всего морского этапа мы не видели ни одного представителя власти…» Заметим, что блатнячки составляли большинство лагерниц, а «фашистки» и бытовички находились в явном меньшинстве. И это в разгар «политических» репрессий…

Ту же картину мы встречаем в рассказе Елены Глинки «Большой “колымский трамвай”»: «Итак, одна за другой, нескончаемой чередой спускались мы в холодные мрачные трюмы и, о боже, до чего же эти слова были правдивы!.. В трюме, у подножья трапа, каждую фраершу… встречали, окружали плотным кольцом и уводили в сторону группы из четырёх-пяти блатных — “кодло”, которое приступало к полной обработке своей жертвы. “Не трепыхайся”, — приказывала возглавлявшая свое “кодло” воровка “в законе”, — снимай свои ланцы и натягивай наши дранцы! Если фраерша пыталась оказать сопротивление, “дело пахло керосином”, т. е. жестоко избивали и раздевали наголо, ткнув в зубы вшивое грязное и драное тряпьё… “Воровки в законе” со своим “кодлом-шоблом” продолжали орудовать вовсю: окружали, нападали, грабили, резали, кромсали, издевались, матерились… Женщины впадали в истерику, кричали во всю мощь своих лёгких, вопили от наносимых ран… “А ну, разуй своё хавало!” — приказывали они и, если обнаруживали золотые коронки или зубы, выбивали их оловянной ложкой; тем из фраерш, кто особенно яростно сопротивлялся, полосовали бритвой руки, лицо».