Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

В середине 1930-х годов появляется знаменитая песня на мотив народной «Ох ты море, Охотское море»:

Из колымского дальнего краяШлю тебе свой горячий привет.Как живёшь ты, моя дорогая?Напиши поскорее ответ.Я живу близ Охотского моря,Где кончается Дальний Восток,

Я живу без тоски и без горя,Строю новый стране городок.Вот окончится срок приговора,С Колымою и морем прощусь,И на поезде в мягком вагонеЯ к тебе, дорогая, вернусь.Воровать завяжу я на время,Чтоб с тобой, дорогая, пожить,

Любоваться твоею красоюИ колымскую жизнь позабыть.

Песня была очень популярна на просторах Союза, и не только в криминальной среде. Моя покойная мать вспоминала, что в детстве ей эту песню пела моя бабушка. А Владимир Бахтин в статье «Народ и война» описывает быт советских девушек, угнанных в Германию:

«Песни, стихи, которые девушки складывали сами, перетекстовывали старые, пелись в лагерях и шли в письмах из Германии домой (раз в месяц можно было послать одно письмо)…

Я живу близ Балтийского моря,Где проходит дорога на юг.Я живу при нужде и при горе,

Строю новый для немцев уют.Нам даётся баланда мучная,Три крупинки идут чередой.Поедаем за ложкою ложкаИ выходим — желудок пустой.Чай немецкий даётся несладкий,Хлеба дают двести грамм.Выпиваем за кружкою кружка

И спешим на работу к часам…

Любопытно или, точнее, зловеще-знаменательно, что песни фашистских лагерей зачастую основываются на песнях советских лагерей:

Я живу близ Охотского моря.Строю новый стране городок…»

Подобным переделкам подвергаются лишь очень популярные в народе песни. В этот круг в советском обществе обязательно входили произведения арестантского и уголовного фольклора.

Для нас особенно важно то, что в песне «Из колымского дальнего края» автор утверждает: он строит «новый стране городок». То есть зэки понимали, что посёлок в будущем обязательно вырастет в город. Но пока ещё не вырос: ведь о строительстве говорится в настоящем времени, а Магадан именуется не город, а «городок».

Почти наверняка песня написана до указа 1939 года. Речь в ней идёт не о «ворах в законе», а о мелких уголовниках. На это указывает, в частности, то, что герой песни — строитель. Вор не имел права трудиться, иначе он предавал воровскую идею. На принадлежность героя к неворовскому миру указывает и то, что он заявляет: «Воровать завяжу я на время…» По воровскому закону, «честный вор» только один раз может «завязать» с преступной жизнью. Делается это по разрешению воровской сходки, и назад в преступный мир дорога такому «отошедшему» заказана. Однако, возможно, ко времени возникновения песни воровские правила ещё жёстко не оформились, и этот постулат был достаточно либеральным. Что позволяет отнести рождение песни к первой половине или середине 30-х годов: именно тогда воровской закон находился в стадии формирования.

Но как бы там ни было, а Магадан рос. Мухина-Петринская, имея в виду 1937 год, уверяет: «Городу пять лет, в основном он уже был построен: пятиэтажные дома, театр, магазины, больница, аптеки, всякие учреждения. Но город продолжал бурно расти». Увы, приходится признать, что картина явно приукрашена. В воспоминаниях «Десять лет за… Сухареву башню» бывший колымский зэк Георгий Вагнер вспоминает: «Сам Магадан в 1937 году представлял маленький посёлок из деревянных домиков и бараков». Похожие оценки встречаются и в мемуарах многих других лагерников. Так, Татьяна Мягкова пишет в октябре 1936 года матери: «Магадан довольно интересный город. Конечно, и здесь острейший жилищный кризис. Но в самых скверненьких палатках (не подумайте, что палатки эти просто брезентовые. Они имеют деревянный остов — стены, деревянный пол, а брезент натягивается уже сверху) электричество». То есть посёлок уже называли городом, но не хватало даже бараков.

Городской облик Магадан стал обретать лишь после войны. Анатолий Жигулин, попавший сюда в августе 1950 года, вспоминал: