Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Условия отбывания срока постоянно ужесточались. Во второй половине 1930-х новые «хозяева тайги» упразднили берзинский либерализм: отменили выходные, увеличили продолжительность рабочего дня до 14 часов, убрали зачёты и т. д. Тот же Джуха пишет: «НКВД внимательно следило, чтобы лагерь не превратился в дом отдыха… Единственная задача в лагере была — выжить. На Колыме она обрела жестокую форму жестокой поговорки: “умри ты сегодня, а я — завтра”. На освобождение от работ существовал жёсткий лимит. При исчерпании лимита даже уже давно “дошедший до социализма” зэк не мог рассчитывать на милость лагерного врача и освобождение от работы… Быстрее других “доходили” те, кто хорошо работал, кто надеялся ударным трудом заработать побольше зачётов и тем самым сократить лагерный срок. Но главная мотивация, двигавшая ударниками, исходила из желудка. Заработать большую пайку становилось насущной потребностью большинства из тех, кто не понимал, что губит не маленькая пайка, а большая».

«Дошедшие до социализма», доходяги, представляли собой жуткое зрелище. Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте» рассказывает о «проходящей… очереди фантастических существ, закутанных поверх бушлатов в мешки, обмотанных тряпками, с чёрными отмороженными, гноящимися щеками и носами, с беззубыми кровянистыми дёснами. Откуда они пришли? Из первозданной ночи? Из бреда Гойи? Какой-то апокалиптический ужас сковывает всё моё существо».

Доходяга — самая ходовая характеристика массы заключённых, которые не могли приспособиться к лагерной действительности, не в силах были выдержать тяжелейших условий рабского труда. Сергей Снегов в сборнике рассказов «Язык, который ненавидит» дал словарь жаргона узников советских лагерей, где слово «доходяга» трактуется следующим образом: «Обессиленный, готовый отдать концы. Словечко, ставшее общелитературным. Во многие годы нашей истории слишком уж распространено было явление, обозначавшееся этим словом». Помимо «доходяги», для определения угасающих физически и морально людей использовались определения «фитиль» и «огонь»: по принципу «догорает, дунь — погаснет». Тот же Снегов по поводу «огня» поясняет: «Физически ослабевший, отощавший… Доходяга высокой степени». Скопление доходяг иронически называли «лебединое озеро», поскольку словечко «доходить» имело синоним — «доплывать», а доходяги смахивали на плывущих лебедей своими тощими шеями (вспомним, что Горбатов сравнивал дистрофиков с журавлями, вытягивающими шеи в полёте).

Ярко описал «доплывание» Варлам Шаламов в рассказе «Лёша Чеканов, или Однодельцы на Колыме»: «Доходяга, тот, кто “доплыл”, не делает этого в один день. Копятся какие-то потери, сначала физические, потом нравственные… В процессе “доплывания” есть какой-то предел, когда теряются последние опоры, тот рубеж, после которого всё лежит по ту сторону добра и зла, и самый процесс “доплывания” убыстряется лавинообразно… Для этой цепной реакции в блатном языке есть гениальное прозрение — вошедший в словарь термин “лететь под откос”… Потому-то и была отмечена в немногочисленной статистике и многочисленных мемуарах точная, исторически добытая формула: “Человек может доплыть в две недели”. Это — норма для силача, если его держать на колымском в пятьдесят-шестьдесят градусов холоде по четырнадцать часов на тяжёлой работе, бить, кормить только лагерным пайком и не давать спать. Потому-то и генерал Горбатов, попав на прииск “Мальдяк”, сделался полным инвалидом в две недели».

Быстрее всего доходягами становились люди, по роду вольной деятельности не связанные с тяжёлым трудом, — интеллигенция, управленцы. Г. Фельдгун в «Записках лагерного музыканта» пишет: «В подобную касту неприкасаемых чаще всего попадали интеллигенты, непривычные к физическому труду, не получавшие посылок и не имевшие какой-либо, пользующейся в лагере спросом, профессии, например повара, парикмахера, портного, сапожника. Кроме того, они особенно трагично переживали свою арестантскую участь и быстро опускались. Из рабочих бригад и бараков их выгоняли, что означало сесть на пайку в 200 грамм хлеба. В результате организм слабел, ничему уже не мог сопротивляться, и наступало полное истощение. Доходяги вылизывали чужие миски, лазали по помойкам. Их обкрадывали, били. Это была полная, сначала духовная, а затем и физическая деградация, обычно кончавшаяся смертью».

Образ такой опустившейся лагерницы предстаёт в описании Евгении Гинзбург: «Никто уже почти не вспоминает о том, кем была, например, на воле Елена Николаевна Сулимова, жена бывшего председателя Совнаркома РСФСР. Научный работник, врач, она воспринимается теперь всеми только как доходяга. Даже не доходяга, а настоящий фитиль. Она не расстаётся с задубевшим от грязи бушлатом, прячется от бани и ходит по столовой с большим ведёрком, в которое она сливает изо всех мисок остатки баланды. Потом садится на ступеньки и жадно, как чайка, глотает эти помои прямо из ведра. Уговаривать её бесполезно. Она сама забыла себя, прежнюю».