Я свидетельствую перед миром

Через несколько недель я приступил ко второй половине моей миссии, состоявшей в том, чтобы информировать о положении в Польше и деятельности польского Сопротивления представителей союзных государств. Я рассказывал о нашей работе, о том, чем мы можем быть полезными им и чего ждем от них, — словом, о взаимодействии на благо общего дела.

Большое впечатление на меня произвела встреча с Энтони Иденом[172]. Сам того не зная, он оказал огромное влияние на меня в студенческие годы. В Женеве, когда я работал там в библиотеке Лиги Наций, он был кумиром для меня и моих друзей. Нас восхищали его манеры, биография, ораторское искусство; он представлялся нам образцом современного государственного деятеля. Мы старались подражать ему во всем, вплоть до мелочей. Помню, мы с приятелями по Высшей школе политических наук с большим трудом пробирались на теннисные корты и наблюдали, как элегантно он играет, успев с утра произнести речь в Лиге Наций. Я хотел рассказать ему об этом обожании, но сдержался.

— Подойдем к окну, — позвал меня Иден, выслушав доклад, — я хочу получше разглядеть вас.

А перед тем как я покинул его просторный министерский кабинет, он сказал:

— За эту войну вам пришлось испытать все, что только может случиться с человеком, за исключением одного — убить вас немцам не удалось. Я считаю за честь знакомство с вами, господин Карский, и желаю вам удачи[173]

.

— Я делаю то же, что и тысячи других, — ответил я.

Встречи с британскими официальными лицами продолжались. В общем, для меня в такой деятельности не было ничего нового — примерно то же самое я делал в Польше, бегая по разным явкам. Только там это сопровождалось голодом и страхом, а здесь меня возили на лимузинах и угощали отборными яствами.

Английских политиков интересовали разные аспекты информации, которой я владел. Я беседовал с лидером лейбористов Артуром Гринвудом, с руководителем Управления специальных операций лордом Селборном, консерватором лордом Кранборном, военно-экономическим министром Хью Дальтоном, с темпераментной Эллен Уилкинсон — депутатом палаты общин, с британским послом при польском правительстве Оуэном О’Мелли, с американским послом Энтони Дрексел-Биддлом и вице-министром иностранных дел Ричардом Лоу, — и у каждого из них был свой подход.

Я также выступал перед комиссией Объединенных Наций по расследованию военных преступлений под председательством юридического советника британского правительства сэра Сесила Херста и рассказал о том, чему был свидетелем в варшавском гетто и лагере смерти в Белжеце. Мое свидетельство было принято, и мне сказали, что оно послужит основной статьей обвинения Германии со стороны Объединенных Наций[174].

У меня брали интервью английские журналисты и их коллеги из других союзных стран, меня приглашали члены парламента, научные и писательские общества, представители разных церквей. В то памятное время мне выпала честь познакомиться едва ли не со всей политической, культурной и религиозной элитой Великобритании. Вклад польского Сопротивления в союзные военные действия из Лондона виделся не таким, каким он представлялся на подпольном совещании в Варшаве. В Лондоне наши вооруженные силы оценивались в несколько сотен тысяч солдат, несколько кораблей да несколько тысяч летчиков, которые, несомненно, героически сражались в воздушных баталиях, но их подвиги растворялись на фоне действий мощных военно-воздушных сил союзников. Для англичан все, что сделали поляки, сводилось к короткой сентябрьской кампании да еще к упорному подпольному сопротивлению, слухи о котором до них смутно доходили.

С их точки зрения, это была капля в море. Лондон был частью колоссальной военной машины, на функционирование которой тратились миллиарды долларов и которая состояла из несметных воздушных и морских военных армад и сухопутных армий, несших тяжелые потери. Могли ли жертвы, которые выпали на долю поляков, сравниться с беспримерными страданиями и беспримерным героизмом русского народа? Велика ли роль Польши в этой мировой трагедии? И вообще, кто такие поляки?

В Варшаве перспектива была иной. Там участие Польши в войне выглядело значительным уже потому, что она не покорилась самой мощной военной державе мира при полной пассивности и попустительстве остальной Европы. Это участие выражалось в сопротивлении, начавшемся не ради защиты Данцигского коридора, а из этических принципов, без которых невозможно сосуществование народов. Для нас, в Варшаве, сопротивляться означало бороться, рисковать каждый день жизнью тысяч подпольщиков, и хотя в этой борьбе погибли миллионы поляков, мы до самой смерти сохраним уверенность в правоте нашего дела.