Я тебя отпускаю

– Да слышу, слышу! – с раздражением отозвалась Виолетта и все еще с недоверием добавила: – И где же это вас так?

Рина ответила коротко:

– На похоронах отца и, увы, далеко от Москвы.

– Лечитесь, – милостиво разрешила Виолетта. – Н. я все передам.

«Ну спасибо, разрешила», – облегченно выдохнула Рина и откинулась на подушку.

Зашла Валентина, держа две дымящиеся чашки.

– Трава и молоко, – сурово сказала она и присела на край табуретки.

Рина приподнялась на подушках и поморщилась:

– Господи, ну и запах! Представляю, что за вкус!

Но послушно отпила из первой чашки.

– Какая же гадость! – скривилась она. – Что это, боже? Стрихнин?

– Пей, – усмехнулась Валентина. – Стрихнин! Ты скажи еще аконит!

– Аконит? – переспросила Рина, сделав еще глоток. – А что это?

– Яд, – усмехнулась Валентина. – Не слыхала? Цветок такой, в каждом палисаде растет. Высокий, синий, красивый. Его еще туфелькой зовут или борцом. С виду совсем безобидный. А на самом деле – не дай бог! В соседней деревне, в Сулкове, случай был – жена мужа потравила. Нет, ее можно понять – сволочью тот муж был законченной. И ее лупил, и мамашу ее. Из дома тащил все, что мог. Дети голодали, репу мороженую с огорода ели, птиц в лесу ловили, грибы по осени собирали. Рябину жевали, господи! Горечь такую. Ну и не выдержала – траванула его. Подох, как пес. – Вспоминая, Валентина покачала головой. – Участковый у нас был хороший, Андрюшка Рогов. Душевный человек, справедливый. Спас он ее, эту бабу. Начальству правды не доложил. И фельдшерица, Надька Васькина, его поддержала – справку выдала, что мол, допился, скотина, туда ему и дорога. Пожалели бабу эту несчастную – она совсем высохла, в скелет превратилась, как зомби ходила. И никто ее не заложил, никто! Все знали, а не заложили! Такое ведь редко бывает. Хоть один гад, а найдется. А тут нет, обошлось.

– И что? – спросила заинтересованная Рина. – Чем дело кончилось?

Валентина удивилась:

– Как чем? Да ничем. Баба эта с детьми зажила по-человечески. Работала на ферме, молоко оттуда брала, и тоже все молчали. Понимали, что дети. Откормить их надо, совсем доходны́е были – ноги не держали. Две девчонки и пацан, младшенький. Ничего, оклемались. Огород, кур завели. Ну и как-то выжили, одним словом.

– Дичь какая, – пробормотала Рина. – В двадцать первом веке! Птиц ловили, рябину жевали. С ног от голода валились. Как такое может быть в наше время?

Валентина усмехнулась:

– Да запросто! Это у вас там, в Москве, двадцать первый век. А тут как было пятьдесят лет назад, так и осталось. Не все, конечно. Но многое.

Они помолчали. Но Валентина встрепенулась:

– Пей-ка! – И кивнула на чашку: – Зубы мне не заговаривай!

Рина скорчилась и попыталась отпить. Горько было невыносимо. Валентина с усмешкой покачала головой:

– Да будет тебе! Не горьше водки. В деревнях всегда этим лечились, лекарств-то не было. Еще бабуленька моя травы сушила. Ну и меня кой-чему научила.

Рина, морщась, осторожно допила чашку до дна.

– Жар спадет, – пообещала Валентина, – разотру тебя на ночь и еще заварю. А пока молоко выпей. С медом.

Это было, конечно, попроще. Хотя ни молоко, ни мед Рина терпеть не могла. Но делать нечего – надо лечиться и поскорее выбираться отсюда. Жизнь научила не только стойкости и выживанию. Жизнь научила еще принимать обстоятельства такими, как они есть.

Весь день спала. Снились кошмары: заваренный в чашке аконит, раствор густо-синего, чернильного, цвета, и женщина, похожая на страшную тень, которая пыталась напоить ее этим раствором. Рина отказывалась, отталкивала ее, мотала головой, но сил было так мало, что в какой-то момент решила: «Да черт с ней! Мне с ней не справиться. Выпью – и все. Ну и уйду вслед за папой». Но в ту же минуту встрепенулась, собрала последние силы и оттолкнула женщину-тень. «Я – и сдамся без боя? Ага, не дождетесь!» Но несколько капель все же попало ей на грудь. И в месте, где промокла рубашка, начало невыносимо жечь кожу, словно к ней приложили раскаленный железный прут. Она со стоном проснулась и ощупала шею и грудь. Господи, какой же бред!

Вошла Валентина, вытерла ей пот со лба и груди, напоила чем-то кислым – оказалось, что давленой клюквой с водой, заставила переодеть мокрую, как будто не отжатую после стирки майку и дала ей сухое – свою ночную рубашку, мягкую, фланелевую, уютную, пахнувшую земляничным мылом. Потом натянула на ноги шерстяные носки, а Рина, как ребенок, закапризничала и заныла:

– Ой, колется!

Валентина только посмеивалась и снова поила ее вонючей травой, радуясь тому, как хорошо она пропотела.

И вправду, к ночи жар почти прошел и кашель стал чуть мягче, совсем чуть-чуть, но все же не так болели грудь и мышцы, стало чуть легче, и она уснула.